Интермеццо
Шрифт:
— Что даст? Хотя бы видимость.
Он презрительно рассмеялся. Варнецкая ссутулилась. Опять стала уродливой, неряшливой карлицей. Прекрасные темные ее глаза заволоклись безнадежной печалью.
— Ты смеешься, потому что не знаешь, что это такое, когда человек не любим.
— Ты думаешь, ненужная любовь — удовольствие?
— Не знаю. Мне любовь всегда была нужна.
С минуту она постояла, прикрыв веки. Потом понурила голову, шепнула:
— Я знаю, что ты меня не любишь. Но для меня другая жизнь уже невозможна.
— Глупости! — пожал он плечами. — Другая жизнь всегда возможна.
Она
Когда они наконец выбрались на шоссе, их тотчас окутала едкая пыль, а густая толпа завладела ими и стала толкать вперед. На краю деревни в это время образовалась пробка: подводы, повозки, тележки, тесно сгрудившиеся на средине дороги, образовали некое скопище, лишенное возможности двигаться, словно угодили в гибельный водоворот. Лошади — их осадили внезапно — вздыбились вместе с оглоблями, дергали упряжь и пронзительно ржали, люди в повозках пытались высвободиться из провалившихся сидений, тревожно размахивали руками, возницы покрикивали, где-то расплакался ребенок. Сумерки тем временем сгущались. Чуть поодаль нетерпеливо загудел автомобиль.
Вдруг какой-то низенький человек из телеги, оттертой к самой обочине, крикнул: «Самолет!» Паника началась невообразимая. Одновременно попытались сдвинуться с места почти все повозки, а поскольку дорога была по-прежнему забита, они наезжали друг на друга, повсюду слышался сухой треск лопающихся оглоблей и осей, визгливо скрежетали колеса, перепуганные лошади пятились и рвались вперед, все стремительно сбилось в еще большую кучу. «Спокойствие!»— послышался из этого чудовищного клубка чей-то молодой, сдержанный голос. Но люди уже выскакивали из повозок, женщины кричали, в отчаянии зовя своих мужчин. Плач детей, жалобный, терзающий душу, терялся во всеобщей сумятице.
Тех, кто шел пешком, тоже охватила паника. Толпа заволновалась и, словно подталкиваемая незримым кулаком, кинулась вперед. Люди в исступлении стали теснить, давить друг друга. Гомон смешавшихся голосов, проклятий, окликов рухнул в густеющий мрак.
Поначалу Варнецкие поддались суматохе — толпа напирала на них со всех сторон. Случилось так, что первая волна паники захватила Зоську на некотором расстоянии от Анджея. Она хотела было пробиться к нему и тут увидела, что, подталкиваемый откуда-то сбоку, он быстро отдаляется и вот-вот исчезнет в темном муравейнике. Зоська в ужасе закричала. И тотчас — словно нечеловеческая сила вступила в нее — стала продираться сквозь толпу, отдаляющую ее от Анджея. Она и сама не успела осознать, когда и каким образом ей удалось к нему пробиться. Судорожно вцепившись ему в плечо, она, дрожа всем телом, все повторяла побелевшими губами: «Боже, боже!»
Анджей уже через две-три минуты стал сопротивляться панике. Быстро сориентировавшись, что тревога ложная, он напряг все силы, чтобы вырваться из стихийного людского потока.
Какое-то время они тяжело переводили дыхание. Над ними все также клубился и безумствовал хаос. Автомобили гудели теперь непрерывно. Анджей, опершись о ствол росшей на обочине вербы, откинул со лба спутавшиеся волосы и понемногу приходил в себя. Зато Зоська не переставала трястись и, едва отдышавшись, завела свое исполненное ужаса и волнения: «Боже, боже!»
— Прекрати! — сказал наконец Анджей. — Чего стонешь? Ничего не случилось.
Зоська прижала руки к груди.
— Умоляю тебя, Анджей, давай не будем останавливаться в этой деревне…
— Почему?
— Тут страшно.
— Что тут страшного? Думаешь, в другом месте лучше?
— Не знаю, я боюсь.
— Глянь, сколько времени, сейчас половина девятого, через полчаса совсем стемнеет. Сможешь идти всю ночь? Как хочешь — я могу.
— Всю ночь?
Анджей, сощурившись, взглянул на нее.
— Нет, четверть ночи. Я насмерть забыл, что неподалеку отсюда нас ожидает квартира твоей уважаемой мамуси с электрическим освещением и водопроводом.
Она была так подавлена, что не уловила насмешки.
— Мамина квартира? Как? Что ты говоришь?
— Дерьмо собачье, вот что, — отрезал он.
На дороге между тем постепенно становилось спокойнее. До людей наконец дошло, что никакая опасность им не грозит, толпа стала редеть, да и в деревне пробка, видимо, рассосалась — среди возниц началось движение; разбежавшиеся было седоки окликали их, отыскивали свои повозки. Вскоре первые из них тронулись с места, но, подгоняемые все более нетерпеливыми гудками автомашин, вынуждены были тут же съехать на обочину. Серединой шоссе, глухо погромыхивая и вздымая клубы пыли, двигались теперь огромные, крытые брезентом грузовики, платформы с пушками и пулеметами, большие городские автобусы. Судя по всему, это было долговременное передвижение войска.
Уже совсем стемнело, когда Варнецкие отправились на поиски какой-нибудь еды и ночлега. Деревня Завойе в самом деле оказалась большой и растянутой, но и втрое большая она не в состоянии была бы утолить голод всех беженцев и всем им предоставить ночлег. В придорожной этой деревне скопилось в тот вечер великое множество людей. Волна эвакуации достигла, как видно, своего апогея в этой местности, удаленной от Варшавы на двести с лишним километров. Правда, с наступлением сумерек наплыв людей сократился, только запоздалые небольшими группками спешили сюда от Влодавского тракта, но те, кто прибыл несколькими часами раньше, уже успели дочиста лишить деревню провианта; все дома, крыши, овины заполнились ночующими здесь людьми.