Интернационал дураков
Шрифт:
Никогда не думал, что могу испытывать наслаждение от совместного ведения хозяйства. Затариться в привокзальном супермаркете и до самого Осло остаться вдвоем в укромном уголке за другой парой кресел, разложить столики, выложить продукты… Швеция, Норвегия, пытался расшевелить я себя волшебными словами, но, вглядываясь во тьму за окном, видел только нас с нею. А потом увидел обычную ночную платформу.
В свете фонарей переливалась бисерная толща, в каждой асфальтовой лужице трепетал сияющий желток, от которого разлетались золотые росчерки. Затем отель как отель, чистота, покой, уют – но я должен прильнуть
Кирпич не может быть роскошным, даже если он желтый, но каким-то мавританским эхом эта фабричность все-таки отзывалась. Передо мною сиял скромностью тот самый норвежский стортинг , который награждал всемирных миротворцев золотой миртовой ветвью с бриллиантовым голубком. Чтобы удостоиться этого голубка, требовалось всего лишь сделаться страшным убийцей, но затем немножко смягчиться.
Женя меня встретила совсем уж разнеженно: “Смотри, у нас и электрочайничек есть, и чай, и кофе, и печеньице!.. Давай будем пить чай – как будто у нас есть свой дом! Ай, ай, ай…” Но как я мог не стиснуть ее хотя бы в четверть силы, если на ней был мой любимый вишневый балахон! “Мы творим новый фантом, – внушал я прежде всего себе самому, – так на черта нам настоящие олигофрены? Пойдем к местному Шевыреву да и впишем его в наш альянс”.- “У них таких
Шевыревых штуки четыре. По переписке приятнее всех Педерсен. Гм-гм-гм…”
В том, что Мунк творит свой мир как бы из струй расплавленного пластилина, мне чудился какой-то глубокий смысл. Но отдаться грезам и здесь не позволили дураки: радостно гомоня, они обстреливали картину за картиной фотовспышками – им был не нужен миг счастья, им нужно было что-то серьезноезапереть в кладовке. “Утилизация любви”, – сумел удержаться я.
Они сидели плечом к плечу, словно за партой, – госпожа, вернее, фру
Педерсен, толстым носом и седым ежиком смахивавшая на международную прокуроршу Карлу дель Понте, и отечная даунесса с выражением
величавости .
– Фру Педерсен, – почтительно обратилась Женя-три к толстоносой
Карле, но та строго кивнула на Женю-два: – Вот фрекен Педерсен.
Так и пошло. Женя говорила фрекен президенту два-три слова, Карла произносила еще два-три слова, президент повторяла, – приглашение на учредительный съезд было принято за два-три шага.
Путь в Хельгеланд лежал через Берген. Женя начала ахать и вскрикивать, чуть только мы углубились в горы. Мне-то доводилось поскитаться и по Алтаю, и по Тянь-Шаню, и по перевалам Кавказа, но в сиянии моей любви все обретало новую значительность – и прозрачная сталь нескончаемых озер, и белокипенная отчаянность горных речек, и…
Но ничто не могло превзойти красоту звуков. Кипень . Круча .
Теснина . Откос . Обрыв . Порог . Утес . Хребет. Скала. Тогда ведь не было слов абстрактных, все приходилось описывать через сходство с чем-то другим, а потому поэзией становилось все.
Черный рваный камень вокзальной стены сочился влагой, словно настоящая растрескавшаяся скала; фонари сияли среди светящихся бисерных туманностей. Наш двухэтажный деревянный дом снаружи был обшит новенькой белой вагонкой, зато внутри пришлось со скрипом подниматься по старинной винтовой лестнице.
Утром в одном окне открывается угольно-черный, сочащийся влагой утес, в другом – угольно-черный
Впритык выстроившиеся вдоль набережной деревянные амбары с простейшими треугольными фронтонами, крашенными в простейшие цвета,
– эти воплощения нагой пользы будили столько грез о суровой мужественной жизни… И вот на эту-то нищую подлинность и слетались сонмища туристов из процветающего мира фальшивок и подделок. Какая же подлинность нас ждет в Хельгеланде?..
Фьорды- сколь ни прекрасно слово, явление – впервые! – все-таки еще прекраснее. Вдвинувшиеся друг в друга исполинские каменные пальцы мироздания, а между ними вода, черная и неподвижная, как автол. И кажется, весь мир охвачен безмерной тишью… Но высунь нос на палубу – и капюшон куртки затрепещет, будто вымпел, а на ветер можно просто лечь и лежать, словно в затяжном прыжке. И бешеные потоки, несущиеся с круч, кажутся медлительными, как облако, они сплетают и расплетают серебряные косы, и высь, откуда они устремляются, тоже начинает казаться не такой уж недоступной, и нужно поискать взглядом какое-нибудь судно, чтобы по его микроскопичности понять, насколько же огромны эти пальцы.
К нужной нам пристани мы прибываем совершенно обессиленными. Дальше нас по горам, по долам мчит к Хельгеланду особый автобус, обтекаемый и прозрачный, как батискаф. Откосы и водопады, глубины и стремнины, ущелья и плоскогорья, озера и каменные пустыни, – мы уже обмякли, а грандиозному дню все не видно конца. Ближе к вечеру мы даже нашли в себе силы порассуждать о Хельгеланде. Не втягивать слабоумных в нашу жизнь, но изменить ее так, чтобы она сделалась доступной для слабоумных, – Хельгеланд воплотил эту грезу в жизнь: тамошние олигофрены выходят в море вместе со всеми, ухаживают за овцами, свиньями, что-то там подстригают, окучивают… Все по заветам праматери Хельги. Мудрая старуха, предвидя, что красивый и разумный уклад вскоре размоют ядовитые струйки цивилизации, на смертном одре взяла с потомков страшную клятву: никогда не вводить никаких новшеств во имя гордыни.
– Но гордыни лишены только слабоумные.
– Бог учит человека быть смиренным.
– Бог не создал человека смиренным. Он создал его по своему образу и подобию.
– Не может без кощунств!.. Паразит, а не ребенок!
– Ладно, давай про Хельгеланд. Электричество у них есть?
– Ну, раз я с ними переписывалась… Без него и врача не вызвать.
– Так электричество, врачей они берут у нас? У гордецов?.. А на что они вообще живут?
– На социалку в основном. Сохранение культурного уклада.
– Так они якобы удалились от мира, но живут за его счет? Поня-атно…
А почему люди оттуда не уезжают?
– А почему ты не уезжаешь от своей Галины Семеновны?
Я понял, что отвлеченному обсуждению пришел конец, и замолчал. Наш батискаф тоже замер и открыл дверь. Мы оказались на пустом плоскогорье. Солнца не было, однако весь необъятный небосвод сиял таинственным подводным светом, и повсюду разносился голос, шуму вод подобный. Мы просеменили вниз по косой каменной плите, слегка взявшейся серебрящимися кристалликами льда и уперлись в каменную балюстраду перед гранитной тесниной, по которой мчался кипящий поток, ниспадавший в совсем уже непроглядную бездну. Но разбитая мечта о неприступном бастионе подлинности гнула мои плечи вниз, а глаза внутрь.