Интернационал дураков
Шрифт:
– Да-с, грыжа-с. Возрастные изменения. Нужна операция. Наша клиника гарантирует европейское качество. Лапароскопично, малоинвазивно, безнатяжная пластика, сетчатые имплантанты…
А как же наше волшебное путешествие?.. И нельзя же так сразу класть живот свой под нож…
Закурлыкал телефон – и помятая, в красных рубцах Гришкина физиономия прямо-таки прыжком обратилась в сталь.
– Ну что, моя птичка, доктор приехал?
Скучающим голосом я ронял уклончивые слова:
– Да… Все нормально… Я тебе завтра позвоню…
– Как завтра?!. Что он сказал?!
– Ну, что я и предполагал…
– Что предполагал?!. Ты что как неживой?.. Так что, грыжа?..
– Ну да. Завтра я…
– Как это завтра, я сейчас же ей позвоню!
Черкесские Гришкины очи, горящие скорбным презрением. Спохватившись, что подобное нечеловеческое достоинство не вяжется с посконной рубахой, она исчезает, но не успеваю я застегнуть штаны, как возникает снова в алом палаческом халате с черным подбоем (невольно ищу в руке топор или, самое меньшее, шашку). Де Фюнес получает лишнюю тысячу и, прощаясь, с удвоенным азартом зовет нас обоих в Дом ученых, а заодно и к ним в клинику.
– Тык что сылучилось? – пошатываясь, спрашивает Гришка, уже сообразив, что, когда человеку грозит операция, разборки следует отложить.
– Да грыжа откуда-то взялась, – легкомысленно отмахиваюсь я (мне хочется поскорее остаться одному, чтоб, по крайней мере, не надо было никого умиротворять). – Пустяки, прооперируюсь, когда руки дойд…
Меня вновь прерывает проклятое курлыканье.
– Птичка, ты меня слышишь? Я договорилась, ты завтра должен приехать к восьми, спросишь Елену Петровну Тягушеву, запомнил? Она пообещала, что тебя завтра же прооперируют, сейчас это делается за один день.
– Отлично, значит… – я чуть было не брякнул: “наша поездка состоится”.
– Может, мне приехать?.. – жалобно взывала Женя, и я очень по-деловому возражал:
– Незачем. Лишняя трата денег.
– Да, возьми с собой тысячу долларов. А я, если даже в семь выеду…
– Все уже кончится, -я словно журил нерадивый медицинский персонал и, наконец отбившись (озабоченно помыкивая на ее причитания: ах ты, бедненький, как мне тебя жалко!..), развел руками, обращаясь к мрачно пошатывающейся круговыми движениями Гришке: завтра-де надо к восьми…
Я давал понять, что пора оставить меня одного, чтобы я успел выспаться, но Гришка мрачно постановила: “Я сама тебя отвезу, – м вперила в меня прожигающий взор: – Жена я тебе или не жена?”
Я снова развел руками, как бы говоря, что все, мол, и так всем известно.
– Да, наличные у нас есть – баксов так с тыщу? – простодушно объединяя нас словом “нас”, поинтересовался я, и она немножко отмякла:
– Как раз вчера удалось отщипнуть налички.
Уж не знаю, от бормашины или от искусственной почки.
И когда мы в ледяном молчании бесконечно ползли по огненно-черному городу и я старался не коситься на сабельный силуэт моей водительницы, мне хотелось только одного: поскорее оказаться во власти людей, для которых я всего лишь никто, а не подлый предатель, которому все же нельзя отказать в милосердии. И я почувствовал не ужас, а облегчение, когда перед нами возникла фабричная громада, где мы с Женей вечность тому исследовали аметистовую кровеносную систему нашего общего друга.
Каких утонченных дам воспитывают в Ежовске – у нас прекрасный хирург, кандидат медицинских, огромный опыт, лапароскопично, малоинвазивно, безнатяжная пластика, сетчатые имплантанты… Но и
Старочеркасск не ударил в грязь лицом: самое лучшее, отдельная палата, уход…
Я таки дослужился до двухместной коммерческой палаты. Матрац, правда, кишит желваками, пестреет кровью и желчью многих поколений, но простыня все-таки чистая и не рваная, если не заглядывать слишком глубоко. И кровать не провисает до свинцового линолеума, и ничья случайная голова за соседней тумбочкой не издает храпа… Хорошо бы, исчезла куда-нибудь и оскорбленная супруга, тут же принявшаяся снова казнить меня молчанием, чуть только скрылся последний свидетель. Но, слава богу, за мной сейчас придут.
Зачем-то им нужно еще и унизить тебя напоследок, доставить к месту казни волоком, привязавши к конскому хвосту: велят раздеться и улечься на ледяную труповозку (мой труженик совсем съежился от холодного обращения). Гришка надменно отворачивается, а затем сдержанно желает мне ни пуха ни пера.
Я был в таком напряжении от ее соседства, что даже и не помню, что там было дальше. Помню только, как я снова лежу в том же коммерческом чуланчике, а Елена Петровна и Галина Семеновна с ответственным видом разглядывают марлевые нашлепки на моем животе – небольшие, будто на фурункулах. Я еще не вполне очухался, но уже страстно желаю, чтобы эта женщина в зеленом не уходила, не оставляла меня с той, другой, которая внушает мне ужас. Однако она говорит что-то успокоительное и исчезает, а та, которая внушает мне ужас, неумолимо отворачивается к черному окну, они здесь всегда черные.
Мне невыносимо хочется отлить, но я боюсь напомнить ей о себе.
Начинаю осторожно перекатываться набок (каждое напряжение брюшных мышц отзывается резью), она снисходит: “Тебе что-то нужно?” – услугу оказывает мне не она, закон. Но я не могу делать это лежа. Сдерживая стоны, чтобы не привлечь к себе внимания, я ухитряюсь спустить с кровати голые ноги и встать. Меня пошатывает, но я держусь. Моя надзирательница с непроницаемым видом снова отворачивается к окну, но я не могу это делать, когда меня ненавидят. Робко прошу ее выйти.
“Я и здесь тебе мешаю”, – с отвращением цедит она и выходит, пристукнув белой порепанной дверью. У меня все так стиснулось от этой борьбы, что я с полминуты не мог начать… Но все-таки расслабился. Придерживаясь за кровать, за стену, добрел до сортира, вылил янтарную жидкость в унитаз. Спустил воду. Теперь я уже мог притворяться спящим и передохнуть от невыносимого напряжения.
Проснулся я от щекотки – у голого бедра вибрировал мобильник (я и не помню, когда я его успел сунуть под одеяло подальше от глаз надзирательницы). Я хотел и перед Женей прикинуться, что сплю, но чуть сквозь одурь представил, как она перепуганно ждет ответа…