Интервенция и Гражданская война
Шрифт:
Таким образом, требование созыва Учредительного собрания было для лидеров Белого движения не более чем лозунгом, консолидирующим до разгрома большевиков оппозиционные силы. На деле лозунг прикрывал до поры военную диктатуру, в лучшем случае задрапированную прозрачной «демократической вуалью Пуришкевича» или опирающуюся на «здоровые государственные элементы Колчака» или на возрождение монархии. Главной целью, ведущей идеей этой власти становилось подавление черни, демоса, т. е. почти 90% населения России и установление твердой власти «здорового меньшинства»…
Деникин, так же как и Колчак, не признавал итогов того Учредительного собрания 1917 г., рожденного в стихии бунта и насилия, которое «не выражало воли русского народа». И тут же Деникин признает саму бессмысленность созыва Учредительного собрания, поскольку даже его «предрешение» ничего изменить не в способно: «Перед правительством оставались бы и тогда неразрешимые для него вопросы: невоюющая армия, непроизводительная промышленность, разрушаемый транспорт и… партийные междоусобицы», а кроме этого, было еще и крестьянство занятое" «черным переделом». Здесь Деникин, по сути, сам признает, что провозглашение лозунга
Но что же тогда остается за «душой» у Белого движения, если выбросить пропагандистские лозунги?…
То, о чем говорил Колчак. Т. е. первым делом установление правопорядка, которое неизбежно упиралось в формулу диктатуры Франко: «Свобода в обмен на порядок»… Вторым этапом – созыв Учредительного собрания, выбранного из «здоровых элементов», состав и процент представительства которых легко прогнозируем, – его подсказывает история. Чем бы Учредительное собрание в этом случае отличалось от эгалитарной III Государственной Думы Столыпина, также специально подобранной из «государственно здоровых элементов», кроме еще большей реакционности? Ведь именно эти колчаковские «государственно здоровые элементы» должны были осуществлять «народоправство», а все остальные были «чернью»! Деникинская «чернь», не представленная в столыпинской Думе, составляла более 90% населения России, и именно эту «чернь» необходимо было Колчаку, Деникину… «разогнать и повесить», чтобы «избрать» свое, «настоящее Учредительное собрание» и установить «народоправство». Идеи Колчака, Деникина, несмотря на благие помыслы, тем не менее неизбежно в случае успеха гнали русский народ обратно назад, в прошлое, в аристократический тоталитарный режим, правда уже не царский, а генеральский. Деникин писал: «…Моя, например, реакционность определялась Керенским словами: «Деникина не могут переварить даже самые ярые русские консерваторы…» 150
Колчак, Деникин, Милюков… вольно или невольно оказались достойными наследниками того царского режима, пример которого давал С. Крыжановский, описывая царский выход (в I «демократическую» Думу) за 10 лет до революции, который был «обставлен всею пышностью придворного этикета и сильно резал непривычный к этому русский глаз». Но глаз верного слуги старого режима резала также на этом фоне царского блеска не подходящая к месту «толпа депутатов в пиджаках и косоворотках, в поддевках, нестриженых и даже немытых». Умный чиновник сразу заключил из этого богатого смыслом сопоставления, что «между старой и новой Россией перебросить мост едва ли удастся». И свои чувства он выразил восклицанием: «Ужас!… Это было собрание дикарей…» 151Наблюдения посла Франции в России в предреволюционные годы, М. Палеолога, приводят его к радикально революционным выводам: «Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых грозных симптомов – это глубокий ров, та пропасть которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их разделяют столетия…» 152Н. Бердяев в книге «Философия неравенства» пытался защищать и обосновывать объективность существования этой «пропасти»: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».
Но, может, это все осталось в монархическом прошлом, непристойном для упоминания в кругах «просвещенной либерально-демократической интеллигенции»? Но вот ее яркий представитель Бунин: «…описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочий народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem». На эти лица ничего не надо ставить – и без всякого клейма все видно… И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие». И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья,- сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…» «Здесь – представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего,- приходит к выводу С. Кара-Мурза.- Это извечно необходимое внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство ближнего, представителя одного с тобой биологического вида…» 153Что-то знакомое сквозит в этих перлах Бунина, деникинской «черни», колчаковских «здоровых элементах»… Не тот ли самый, знакомый нам уже из первого тома, махровый «социальный расизм»?
Вот другой яркий представитель интеллигенции В. Шульгин пишет: «Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Боже, как это было гадко!… Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – зверь этот был… его величество русский народ… То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась» 154. Шульгин продолжал: «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!…» 155«Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть, я хотел сказать, народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!…» 156
В. Шульгин снова и снова возвращался к теме «Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце… да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие, потому что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами XX века – с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце» 157. Лидер кадетов Милюков в этой связи заявлял, что «…бывают времена, когда с народом не приходится считаться». И не «считались». Деникин вспоминал: «…Регулярно поступали смертные приговоры, вынесенные каким-нибудь заброшенным в Екатеринодар ярославским, тамбовским крестьянам, которым неизменно я смягчал наказание; но, несмотря на грозные приказы о равенстве классов в несении государственных тягот, несмотря на смену комендантов, ни одно лицо интеллигентно-буржуазной среды под суд не попадало» 158. Генерал А. Будберг записал в своем «Дневнике»: «…За нас состоятельная буржуазия, спекулянты, купечество, ибо мы защищаем их материальные блага… Все остальные против нас, частью по настроению, частью активно» 159.
Интересные заметки о социальной пропасти, разделявшей Россию, оставил Витте после своего посещения Америки в 1905 г.: «Меня очень удивляли некоторые своеобразные черты американской жизни. Так, например, большинство служителей в гостиницах и ресторанах, т. е. лица, подающие кушанье и убирающие столы, были не что иное, как студенты высших учебных заведений и университетов… И эти студенты нисколько такой обязанностью не шокировались. Они надевали соответствующий костюм ресторанного кельнера и самым аккуратным образом служили во время обеда и убирали столы… Эта черта американской жизни меня очень удивляла, не говоря уже о том, что, по нашим нравам, ничего подобного в России быть не может; несмотря на то что наши бедные студенты голодают… они, тем не менее, были бы шокированы, если бы им предложили служить за столом в виде лакея даже в самых лучших ресторанах. Впрочем, это не только в России, но, вероятно, так смотрят на это и в других местностях Европы» 160. Но в отличие от Европы Россия находилась еще только на пути к капитализму, и в ней было еще очень сильно сословно-социальное расслоение, присущее феодальному обществу. При переходе к капитализму (радикально либеральная) часть общества автоматически претендовала на роль новой аристократии, что неизбежно вело к возникновению в ее кругах «социального расизма».
К выводу о «социальном расизме» как качестве, непременно присущем радикальной либеральной интеллигенции, приходит С. Кара-Мурза. По его мнению, идеологи либеральной интеллигенции уже с революции 1905-1907 г. все больше и больше переходили на позиции радикального противопоставления себя народу как иной, враждебной расе. М. Гершензон так формулировал в то время основную мысль известной книги «Вехи»: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». С. Кара-Мурза весьма точно пишет: «В значительной части буржуазии и привилегированных сословий расизм был не философским, а вполне обыденным. В ответ на этот все более интенсивно демонстрируемый расизм «простонародье», причем уже вооруженное и знающее свою силу, очень долго отвечало множеством разного рода примирительных жестов. Это отражено во многих документах эпохи (например, в очень скрупулезных дневниках М. Пришвина). В целом примирительные жесты «простонародья» были имущими классами явно и четко отвергнуты. Это вызвало ответный социальный расизм, быстро достигший уровня ненависти и даже ярости. По накалу страстей гражданская война в России на стадии столкновения добровольческих армий была сходна с войнами этническими и религиозными…» 161
Офицеры, радикализованные буржуазной революцией и войной, обманутые своими вождями, стали заложниками ситуации; они первыми стояли на пути стихии, рвавшейся домой и к миру и одновременно мстящей за копившиеся многие десятилетия обиды. И неважно, что офицеры не представляли уже собой правящего класса, но они олицетворяли его и выполняли его приказы. Офицерству своими жизнями, судьбами пришлось отвечать не только за себя, но и за весь правящий класс, который довел страну до революции и гражданской войны. Кроме этого, жестокость породила ответную жестокость, офицерские части ответили таким же террором в таких же диких формах, как и солдаты и крестьяне. Маховик насилия раскручивался взаимно…