Интервью
Шрифт:
Я в одночасье стал таким пугалом, что любо-дорого. Придется, думаю, пока все не уляжется, жить по чердакам и подвалам, впроголодь, на улицу особенно не высовываться, а то и вовсе перебраться в другой город, где никого из наших нет. Так бы и сделал, если бы не одна женщина.
Она жила поблизости от художника, видела меня иногда. Звалась Мелиссой. Не старая еще, но уже не первой молодости. Тогда люди жили лет до сорока пяти – пятидесяти, и тридцать лет для человеческой женщины года считались серьезные. Вдова. И выглядела ничего. Чистенькая такая, мягкая, розовая, волосы с
Никогда не замечал, чтобы она интересно пахла. Так себе букет, как все женщины. Когда уходил голодный на охоту, она уже спать ложилась, а когда возвращался сытый – ее запах мне уже совсем не казался чем-то выдающимся. Тем более, что она обливалась фиалковой водой. Но общался я с ней очень любезно, потому что она для моего мэтра Бонифатио молока отливала.
И вот вечером, у городских ворот мы с ней вдруг встречаемся. Она меня узнала, хотя я надел плащ с капюшоном, и только что за шиворот не схватила. Я решил, что она вообразила себя воином божьим, и сейчас заорет, но убивать мне было совершенно не в жилу в тот момент, потому что везде люди толпились; ну, думаю, сейчас будет драка.
А она мне говорит, воркующим таким голоском, с придыханием:
– Эльфлауэр, тебе, бедняжка, из-за этой злой напраслины жить сейчас негде?
Я растерялся.
– Да, – говорю.
Она меня чуть ли не грудью к стене прижала.
– Это ведь неправда, что ты вампир? – говорит.
– Да, – говорю. – В смысле – неправда, конечно, – а что прикажешь отвечать?
– Ужасно, – говорит, – ужасно. Пойдем пока ко мне, а потом что-нибудь придумается. Я постараюсь заменить тебе мать, бедный ягненочек.
Бедный рысёночек, думаю, дорогая овца. Ну хорошо, пойдем, я голоден. И киваю.
Стражник ей:
– Госпожа, все в порядке?
А она:
– Да, уважаемый. Вот, встретила племянника, – и улыбается.
Пришли к ней. Она на стол вытащила кучу человеческого корма, травы всякой и жареного мяса – мне даже дурно стало. Запах жареного мяса очень не люблю, ассоциируется со смертью, с костром, в общем, жутко противно. Так что, как всегда, взял бокал с вином, сижу, отпиваю по крохотному глоточку. А она придвинулась чуть ли не вплотную, дышит мне в висок, и вдруг говорит:
– Я догадывалась, что ты – дитя Князя Преисподней, Эльфлауэр. Теперь я убедилась окончательно – ты ведь не ешь, потому что питаешься кровью?
Я чуть вино не выплюнул. Посмотрел на нее, думал, она меня заманила, чтобы сдать жандармам или инквизиции – а она уже готова. Глазки масляные и пахнет вполне хорошим ужином.
– Правда, – спрашивает, – что убитый вампиром обретает вечную жизнь по ту сторону смерти?
Я немного растерялся, сразу не сообразил, как ответить, хотя знал, что в стаде бытует такое поверье. А потом подумал – пусть верит. Пригодится.
– Да, – говорю. А от нее несет жаром – люди и вообще-то теплее нас градусов на пять или шесть. Мне всю жизнь кто-нибудь из добычи говорил, что у меня руки холодные, как у мертвеца, но это капризы обмена веществ. А соседке, видимо, представилось, что я и вправду ходячий мертвец из этих дурацких баек. Глаза у нее сделались, как блюдца, а зрачки – с королевский золотой червонец.
– Ты самое прекрасное создание на свете, – говорит. – Ах, Эльфлауэр, испей меня – и давай разделим Вечность!
Ничего себе, думаю. Ах, ты, нахалка. Другие, все-таки, на время хотели меня заиметь, а этой навсегда понадобилось. Пока мир не взорвется. Круто.
Я хотел ее сразу убить, чтобы наказать за нахальство. Но потом подумал, что мне жить негде, а уходить из города – значит мыкаться по стране в поисках брошенных охотничьих угодий. Подумал и решил: ладно, буду ей пока подыгрывать, а там посмотрим.
– О, – говорю, – Мелисса, мое сокровище, мой бесценный друг, я не могу ввергнуть твою чистую душу в бездну адову! – и делаю страдающе-очарованную мину. – Ты не знаешь – там холод и мгла. Тебе придется пройти через смерть и бродить со мной во мраке, питаясь кровью. Я не вынесу вида твоих страданий!
Она прослезилась.
– Ах, Эльфлауэр, – говорит, – ты так благороден! Это так прекрасно! Но я прошу тебя, мой темный ангел, попробуй это принять. Я буду твоей хранительницей, ни одна живая душа не узнает о том, что ты получил приют под моей крышей – а когда мы окончательно поймем друг друга, ты сделаешь меня своей вечной возлюбленной.
Я сидел, слушал и поражался. Меня так впервые в жизни решили прибрать к рукам. До сих пор я думал, что предел – это епископ, но его я все-таки спровоцировал, а тут никаких провокаций, чистая, ничем не замутненная жадность, помноженная на инстинкт и еще усиленная страхом.
Но пахла она, надо сказать, прекрасно. В ней не кровь текла, а отменный коктейль из адреналина с эндорфинами, а я уже с неделю не охотился. Не то, что был нестерпимо голоден, конечно, но кушать уже здорово хотелось, я сидел и сглатывал. Только одно останавливало: жить все-таки привык уютно, чтобы сидеть у камина, спать на мягком и рисовать при хорошем свете. И я сдержался.
И согласился.
Я прожил у нее целый месяц, сравнительно неплохо. Она похудела от чувств, глаза у нее увеличились и светились по-кошачьи, а от ее аромата я ходил, пошатываясь. Сам просил ее фиалковой водой побрызгаться. Мои случайные девки, которыми я осторожно, от случая к случаю, питался, вообще в счет не шли. К концу этого месяца я стал похож на пса, которого кормят овсяной бурдой, а рядом всегда лежит свежий кусок мяса с мозговой костью. Так что я, наверное, тоже отощал и ходил с горящими глазами.
Мелисса думала, что я в нее безумно влюблен – и кто бы это оспорил? Она даже дневник вела, как я потом узнал. «Он готов пожертвовать для меня всем и считает меня своей Единственной». Почерк с гадкими манерными завитушками.
Я за этот месяц написал ее портрет. Удачно. В то время в стаде было очень модно рисовать всевозможную шикарную пищу: фрукты, окорока, рыбу, пироги какие-нибудь – так я вполне и отличился по тогдашней моде. По этому портрету и у людей слюни текли, помнится. Когда тобой движет страсть, работа получается хорошо.