Интервью
Шрифт:
И пахнет Дью, свежей раной и кровью.
Настоящей человеческой кровью, вполне тёплой – причём, кровью Дью. Я подумал, что галлюцинирую.
Он подошёл. Зеленоватый с лица, левое запястье заклеено пластырем, в правой руке – аптечный пластиковый стаканчик объемом с четверть литра, наполненный кровью. И говорит:
– Ты меня понимаешь, правда? Хочешь пить?
Это смешно, конечно, было до невозможности, что человек с мной говорил, как с собакой или кошкой, но Дью, похоже, вообще не слишком хорошо себе представлял, что мы такое. Коллеги ничего толком не рассказали. Я ему улыбнулся, как сумел – восстанавливающиеся мышцы лица не хотели слушаться.
– Да, – говорю. – Ещё как.
Он поразился:
– Ты говоришь?!
А я:
– Кровь стынет.
Он мне протянул эту мензурочку, и я ее осушил одним глотком. Ну что тут можно сказать? Не то, что обед – на четверть обеда не тянет. Кроха, у меня все внутри свело, как еще хотелось. Но я в жизни не видел, чтобы человек дал мне крови просто так.
Не за вечную жизнь, не за мое тело. Не в сексуальном зашоре. Потому, что я голоден, а ему это неприятно.
Мне захотелось сделать ему что-нибудь хорошее. Я вспомнил своего мэтра. Только к нему из всех людей чувствовал что-то сходное – но Бонифатио-то не знал, что я вампир, а Дью знает! Я поразился и сказал:
– Дью, хочешь, я расскажу тебе о нашей физиологии? Я знаю больше, чем твои болваны.
Его, по-моему, ужасно смутило, что я назвал его по имени и что предлагаю квалифицированный разговор. Его вид и его запах выражали примерно следующее: «Совсем ты не то, что я думал». Но, если для меня стакан крови – это мало, то для него – вполне достаточно. Дью был довольно-таки тщедушным созданием – белобрысым и худым, без мускулов, можно сказать, да еще и полуслепым – очки носил. За суетой периодически забывал поесть, как я потом узнал. Короче говоря, не тот объект, чтобы спокойно дать вампиру выпить своей крови. Он сделал шаг, его повело, он плюхнулся на стул и говорит:
– Это очень интересно, я с удовольствием послушаю… только вот выпью водички…
– Лучше, – говорю, – красного вина и кусочек полусырого мяса. А потом приходи. Я подожду.
Потом Дью целую неделю приходил каждый вечер. Разговаривать.
Он мне приносил свежую человеческую кровь в пластиковых пакетах. Мало, холодную, но сравнительно годную в пищу. Рассказал, что крутит шашни с лаборанткой, которая имеет доступ к донорской крови. Это меня смешило, но я пил – помогало восстанавливаться. У доноров кровь совершенно никакая на вкус, они во время сдачи спокойные, им скучно. Только пару раз чуть-чуть отдавала адреналином – видимо, донор был новенький и побаивался процедуры. Я Дью рассказал, как это чувствую, он очень интересовался.
Я давно не болтал много, отвык – но ему о себе достаточно наговорил. Он долго пытался представить себе наш образ жизни – похоже, у него получилось. Данные по физиологии записывал – сверять с экспериментальными. Я не спорил.
Дью очень удивлялся, что по мне биологический возраст не определить. Когда я ему назвал год рождения, он долго не верил. Потом уже, когда мы разговаривали о памяти клеток и усиленной регенерации, Дью сообразил, что биологический возраст-то у меня нулевой – я вроде как целиком обновляюсь постоянно, а после тяжелых травм – в особенности.
Он мне рассказал, что кости наших предков – ископаемых кровососущих приматов – человеческие археологи недавно нашли. Но ни одно семейство этого вида не выжило, кроме нас самих. Так что, очевидно, наша безумная регенерация – последний козырь эволюции, чтобы нас сохранить. Вероятно, для контроля за численностью стада сиречь человеческой популяции. Не знала вот мать-природа, что упомянутое стадо и атомные бомбы не слишком сокращают!
Когда Дью узнал, что я комиксы рисую – поразился, а когда я рассказал, под какими именами мои картины по музеям и частным коллекциям развешаны – аж привстал.
– Да ты, – говорит, – если это правда, создавал человеческую культуру! То-то многие критики считают, что твои комиксы слишком хороши для такого низкого жанра…
– Почему, – говорю, – низкий? Я отношусь к комиксам точно так же, как к тем картинам. Мне нравится это делать, приятно. И людям, я замечаю, тоже нравится… И вообще – что значит «создавал человеческую культуру»? Культура у нас с вами вроде как общая. Кто знает, что еще мои сородичи сделали? Мы ведь связи друг с другом, можно сказать, не поддерживаем.
Он на этот счет здорово задумался. А я говорю, самым милым тоном:
– Мне так порисовать хочется, Дью. Вообще – подвигаться. Зачем меня держать, как бабочку на булавке? Мне от этого нездоровится.
Дью замялся, огорчился, отвернулся, говорит в стенку:
– Если я тебя отпущу, ты ведь не согласишься снова лечь?
– Конечно, – говорю. – А ты бы согласился?
– Так вот, меня и выгонят отсюда за это, – говорит. – Потерпи, я попытаюсь их уговорить.
А что мне оставалось, кроме терпения? Я иногда здорово злился на него, иногда надеялся, хоть и не особенно верил, что он мне поможет. Но, как я не злился, никогда не воспринимал его как еду. Мне было изрядно обидно, что я давлюсь холодной кровью из пластика, а вокруг рассекает добыча – но уж Дью я добычей не считал.
Порой хочется поговорить. А найти собеседника в стаде чрезвычайно мало шансов.
Когда процесс восстановления тканей пошел в нормальном темпе, мертвая кожа с меня сдиралась лоскутами, а то, что вычищалось изнутри, приходилось выблевывать. Дью, когда персонал лаборатории расползался по домам, приходил меня мыть – я совершенно не ожидал такого от человека. Когда он всовывал салфетку под мои кандалы, я нюхом чуял, как ему хочется их снять, но стадо ему не спустит. Я злился, конечно – но не до ненависти.
Ждал и терпел. Пока терпение не лопнуло.
С помощью Дью я через пару недель восстановился полностью – и стал замечать, что люди на меня глазеют совершенно по-хамски. Хопп. Этот все время старался причинить мне боль. Он предложил описать мою реакцию на электрошок, а когда Дью написал протест, собрался колоть меня какой-то обездвиживающей дрянью. И пожирал меня глазами, а несло от него такой добычей, что любо-дорого. А еще один из руководителей этого поганого проекта, профессор Гелл, тот самый, который хотел, чтобы меня уничтожили, когда закончат издеваться. Этот на мое тело имел виды. И как-то раз заявился вечером, как раз перед визитом Дью. Его, по-моему, в известность не ставили, он решил, что никто из людей мешать не будет.