Интервью
Шрифт:
Так он удивлялся, что я картинки забываю, где попало, или дарю без всякого материального профита. Не верил, что мне интереснее рисовать, чем продать или показать всем и прославиться. Человек…
Всё это глупо… Я бы свой банковский счет, с которого мне покупали тряпки и книги, отдал радостно за три минуты ночи на крыше небоскреба… Я хотел подышать настоящим воздухом, ветром; я хотел лежать на бетоне, смотреть на луну и слушать звуки ночи. И охотиться хотел. Очень хотел. Безнадежно. А Дью орал на своё начальство, чтобы нам позволили ночью посидеть на крыше нашего корпуса – а они со скрипом великим позволяли четверть часа под прицелом огнемётчиков… и звёзд было не видно из-за прожекторов на соседней крыше.
Но Дью смотрел на меня, как в тот день, когда заставил своих подчинённых впервые дать мне поесть – и я сидел рядом с ним, вынюхивал тонкие запахи ночи, перебиваемые вонью горючки, радовался малому… Этот человек научил-таки меня радоваться малому…
И вот однажды ночью мы с Дью спали в лаборатории, как всегда – и вдруг я услыхал, как открывается дверь. Натурально, я немедленно проснулся и увидел троих в камуфляжной форме без шевронов, с неизменными огнеметами, а с ними – каких-то незнакомых в штатском, без институтских бейджей. Чужих.
Дью спросил спросонья:
– Что вам надо и как вы здесь оказались без специального допуска?
А один из штатских, с мордой как у бульдога, показал ему удостоверение с фотографией и голограммой какой-то и сказал:
– Профессор Шерли, мы пришли за вампиром. Насчет него получено особое распоряжение.
Дью вспыхнул и выпалил:
– Вампир – мой объект, я с ним работаю, это согласовано с органами безопасности! Вы не имеете права, я буду писать в министерство!
А бульдог хмыкнул и сказал, медленно, как умственно отсталому:
– Вы, профессор Шерли, видели код на пропуске? Вы не только отдадите свой объект, вы еще подпишете бумагу о неразглашении и навсегда забудете, кого тут видели. И о вампирах навсегда забудете. С сегодняшнего дня их не существует даже в качестве объекта секретных исследований. И спорить не советую.
От него очень скверно пахло. Скрытой холодной злобой. Дью испугался за меня, а я хорошо понял, что бояться надо за него. Я даже сказал:
– И вправду, Дью, не надо с ними спорить. С тобой хорошо работалось, но раз уж так вышло…
А его замкнуло.
– Не позволю я им тебя использовать! – завопил он, сжав кулаки. Казался себе страшным, вероятно. – Ты – разумное существо! Хватит уже вивисекций!
Он, хоть и успел надеть очки, не видел, конечно, как напарник бульдога вытаскивал пистолет – не обратил внимания. А я видел. Я, как в старые добрые Огненные Года, выкрутил его руку с оружием, а шею с наслаждением прокусил и даже успел сделать пару быстрых глотков.
И отшвырнул его в сторону, на бульдога. А Дью закрыл собой от пуль – успел подумать, что от них мне будет всего лишь больно, а ему – смертельно. У меня только не было времени прикинуть убойную силу этих армейских пистолетов: пули прошли меня навылет, вырвав куски спины и костей – а Дью их вполне хватило и на излете.
Он еще успел сказать:
– Эльфлауэр, за что они нас? Разве так можно? – и умер.
Я сидел на полу и держал его труп, мои раны уже начали затягиваться, а военные стояли вокруг с огнеметами, но не торопились жечь меня заживо.
Бульдог спокойно спросил меня, даже не глядя на своего напарника, который зажимал шею намокшим комом марли:
– Ты наигрался? Теперь пойдешь?
– Ты напрасно его убил, – сказал я.
– Это ты его убил, – сказал бульдог. – И это для тебя совершенно естественно, правда? Ну ладно, пошли, если не хочешь сгореть вместе с этой аптекой.
Я положил Дью на пол и вышел. Вояки с огнеметами проводили меня по пустым и темным институтским коридорам до бронированного автомобиля. Ни одного охранника, кроме спящего на вахте, я не увидел. А потом меня заперли в фургоне, как в стальном гробу, и увезли далеко за город.
Я мог отслеживать маршрут только по толчкам и поворотам. Даже условных окошек не было, только щели для вентиляции; но из них сквозь бензиновый смрад тянуло близким лесом. Я слегка приободрился.
Меня выпустили из фургона на территории военной базы.
Я видел такие места только в кино, но догадался. Была ночь, были слепящие прожектора, бетонное покрытие, вышки, забор, колючая проволока. Бетонные кубы строений. Огнёметчики, которые проводили меня за бульдогом. Укушенный куда-то делся; не знаю, остался он жить или умер – мне все равно.
В коридорах, по которым меня вели, пахло особой породой – сторожевыми людьми. Тяжелый, густой запах стада без самок, их ног, пота, адреналина, усталости, прелых тряпок, резины, железа… Эту вонь я не люблю. Она означает большое количество любителей причинять боль живым существам – не ради еды, а просто так. Скопление опасной добычи.
Но, как меня не нервировала эта обстановка, я был привычно полуголоден и думал, что хорошо бы перекусить кем-нибудь теплым. К примеру, бульдогом. Но любой его огнёметчик тоже сойдет.
Сдерживался только потому, что не хотел их провоцировать. Не хотел больше гореть. Решил ждать удобного случая.
Бульдог открыл передо мной дверь. Я вошел.
За дверью оказался обширный кабинет, с рабочим столом, компьютером на нем и множеством какой-то пестрой шелухи на стенах – карты, диаграммы, фотографии, газетные вырезки, приколотые булавками с флажком на конце… Большая часть этих вырезок когда-то была частью бульварных газетенок; я заметил заголовок из таблоида: «Серийный убийца пил кровь своих жертв».
Хозяин этого кабинета собирал информацию о нас.
Сам хозяин, небольшой и немолодой серенький человечек в сером штатском костюме, бесцветный, с запахом альфы стада, неожиданно искренне улыбнулся и сказал мне:
– Рад тебя видеть. Меня зовут Дерек. Полковник Дерек. Будем работать вместе, малыш.
– Я тебе не малыш, – говорю. – И работать с тобой не намерен. У меня была другая работа.
– Не стоит нервничать, сынок, – сказал Дерек. – Я слыхал, что у тебя хороший интеллект и что ты легко общаешься с людьми – так пользуйся. Здешние медики, конечно, могут, им только дай, и на запчасти тебя разобрать, чтобы посмотреть, как это ты ухитряешься резво бегать с пулями в легких и позвоночнике – но мне бы очень не хотелось портить такое совершенство. Я надеюсь, что смогу отпустить тебя на свободу.