Интервью
Шрифт:
Солдаты из патрулей мне улыбались. Они думали – я наивный штатский, мне ничего, кроме гигантских рогатых жаб и синих крокодилов не интересно. Я улыбался в ответ и чувствовал что-то очень странное.
– А вы не трус, Эри, – говорил молодой офицер, одетый с иголочки и за версту пахнущий застарелой усталостью. – Кто в такое время рисует зверей?
– Я иллюстрирую детскую книжку про эру рептилий, – отвечал я. – Война или нет – какая разница тем, кто будет ее рассматривать?
И он широко, приветливо улыбнулся, возвращая мне паспорт. А я вдруг с удивлением осознал, что этого убивать не хочу. Голоден. Но не хочу и всё.
Ближе к полудню стало очень жарко. От пыли было нечем дышать – и мне очень захотелось домой, в Хэчвурт, где свежо, прохладно и моросит дождь. В общем и целом, мне не нравилось жить на юге… Но хуже того – я отчетливо понимал, что не хочу убивать.
Я стоял под деревом в каком-то скверике, смотрел, как в песке копошатся человеческие детёныши – и осознавал своё откровенное нежелание даже пальцем шевельнуть, чтобы добыть кого-нибудь из них. Я думал, что отвык от свободы, что сейчас осмотрюсь и опомнюсь – и всё пойдёт, как раньше, но внутри меня завелась какая-то… заноза. Бацилла.
Ко мне подошло существо, едва достающее головёнкой мне до пояса, маленькая человеческая самочка с пучками мягких волос, от которой ещё пахло не секреторным коктейлем, а молоком, и сказала:
– Дядя, а что у тебя в тетрадке? Задачки?
Я присел на корточки, раскрыл планшет и нарисовал ей в блокноте мышь с веером и в большой широкополой шляпе. Малявка пронзительно завизжала и запрыгала, ко мне подковыляли ещё детёныши, я решил, что начинаю охотиться, и нарисовал рядом с мышью ежа в тёмных пляжных очках и с тростью.
– Им жарко, – говорю. – Надо сделать дождь, да?
И всё это живьё завопило, что – да, надо. Я нарисовал слоника, как их рисуют в мультфильмах – и струю воды у него из хобота. Мелюзга визжала и хлопала в ладошки, а я думал, что если их не трогать, они могут ещё пожить десяток-другой лет. Запах молока, ещё чего-то сладковатого и детского пота раздражал меня. Я вырвал страницы с рисунками из блокнота и отдал их самочке с пучками.
А она обхватила меня ручонками раньше, чем я успел отстраниться:
– Спасибо, дядя! Приходи ещё!
Я отцепил её, как кошку – ладошки горячие и липкие, крохотные цепкие пальчики. Какая-то взрослая особь разлетелась, сияя улыбкой:
– Вы так славно умеете общаться с детьми… спасибо вам… Хета, не приставай к дяде!
Я покивал и ушёл. Удрал. Ушёл в зоопарк, рисовать синего крокодила, полосатых щекастых ящериц и гигантскую рогатую жабу. Рисовал и думал, что это я тут делаю.
Я был голоден. Мне хотелось, чтобы меня кто-нибудь покормил. Пусть – донорской кровью, всё равно. Мне отчётливо не хотелось убивать, а тем более – детёнышей. Даже думать об убийстве человеческого молодняка было неприятно.
Я стоял перед террариумом и смеялся. За год общения с Дью я принял его образ мысли – мне хотелось, чтобы пищу приготовил кто-то другой. Меня больше не радовало наблюдение за тем, как люди умирают. Я не мог отделаться от воспоминаний, я всё время думал о Дью, о том, как он умер на полу, совершенно бесполезно истекая кровью, а мне и в голову не пришло допить его – ведь ему было бы всё равно…
Ему – да. А мне – нет.
Мне его не хватало. Потому что его убили. А если я убью кого-нибудь, кого будет не хватать другим? Спроси, какое мне дело до людей, которые живут совсем пустяк, несколько десятков лет? До моей естественной пищи?
Ага. Я сам не понимаю, какое.
Уже вечерело, зоопарк закрывался, когда я вышел на улицу снова. Вот тут и проявился Дерек.
Они врезали мне под лопатку электрическим разрядом. Напомнили о себе.
От неожиданности я дернулся и схватился за бок. И девица, проходящая мимо, сделала шаг ко мне и спросила: «Тебе плохо? Сердце?»
– Спасибо, – говорю. – Нет, всё в порядке. Так, прихватило что-то… может, невралгия.
Её вопрос привел меня в ярость – потому что мне было больно. Я подумал, что сейчас убью её… и меня остановила очень простая и забавная мысль.
Дерек уже имел дело с вампирами. Он кое-что о нас знает. Испытывая боль, мы раздражаемся, а в раздражении можем атаковать первого встречного. Это – провокация. Он пытается заставить меня действовать.
И я убью человека, который меня пожалел. Посреди улицы, быстро и грязно, и брошу труп прямо тут, потому что мне придется убегать.
Я не сделал всего этого именно потому, что этого от меня хотел Дерек. А девка спросила:
– Вам всё ещё больно? Вы на меня так смотрите…
От неё повеяло… вкусненько запахло, в общем. Хорошей едой. Я ей понравился – а у меня все внутренности скрутило от противоречивых чувств. Я подумал, как бы это было чудесно, вкусно, по-старому… и я подумал, что дурища после моего ужина умрёт.
Это было смешно и глупо. Я убивал их десятками – и совершенно не задумывался, а тут вот… Я ощутил нечто вроде презрения к себе и запустил старый сценарий.
– Ты – единственная, – сказал я и улыбнулся. – Знаешь, мне хочется тебя нарисовать. Я художник, видишь ли. Мне будет очень приятно, если ты мне попозируешь.
И всё. Она улыбнулась в ответ, я сказал ещё кое-что, дальше уже можно было спокойно продолжать по накатанной колее, но меня по-прежнему что-то останавливало.
Девка бы пошла со мной куда угодно, а я пошёл с ней в кафе. Купил ей мороженое и нарисовал её – плохо, при очень скверном свете, при тусклой лампочке «для создания уюта». Она пахла едой и ела еду, а я был голоден и устал; я слушал её болтовню, смотрел на её восхищённое личико – и мне было тоскливо.
– Мне кажется, что тебе нужна помощь, – сказала она в конце концов.
– Ты всем помогаешь, или только тем, кто тебе симпатичен? – спросил я.
– Моя работа – всем помогать, – сообщила она. – Я – медсестра из Союза Справедливых, тут миссия за углом… а ты не хочешь поужинать?
– Хочу, – говорю. – Тобой.
Она захихикала, замахнулась на меня ложечкой. Я сидел и злился на неё. Как можно быть такой дурой – рассказывать всё первому встречному диверсанту? Мало вас убивают, стадо?