Интим не предлагать!
Шрифт:
Вернее, не его самого, конечно, а то, что если дома он, значит, дома и я. А это означает, что совсем скоро я приму горячую ванну, а она мне она крайне необходима, потому что обтянутые чулками ноги заколели так, что почти потеряли чувствительность.
Доковыляв кое-как до комнаты, первым делом скидываю ужасно красивые туфли на ужасно неудобном каблуке и без сил падаю на кресло-грушу. Обняв Бетховена, прячу обледеневшие ступни под такие же ледяные бёдра. Чуть-чуть совсем посижу и сразу в ванну. Буквально пять минут.
А
Проснулась от того, что чья-то тёплая рука трогает меня за плечо. Приоткрыв один глаз, вижу перед собой уже переодетого в знакомые серые треники Малиновского. Футболку он надеть, конечно же, не потрудился.
— Ты чего тут?
— Ничего, устала очень, не привыкла так долго гулять.
— Н'a вот, — и протягивает чашку с дымящимся чаем. И словно оправдываясь: — А то заболеешь ещё. И меня заразишь.
— А ты только о себе и думаешь, — ворчу, вытягивая затёкшие ноги, но чашку всё-таки беру. Горячий чай с мёдом, какое блаженство. — И долго я спала?
— Минут сорок.
— Надеюсь, ты понимаешь, что в этой комнате ты ночевать не будешь? Хотя бы до возвращения надзирателей, — отпиваю глоток и всеми силами стараюсь не смотреть на его оголённый живот.
— Обычно меня просят об обратном.
— Малиновский!
— Только если ради твоего спокойствия, и, как следствие — моего тоже, — отводит в сторону дверцу шкафа-купе, достаёт подушку и сложенный плед. — Тебе на пары во сколько?
— Не твоё дело.
— Ну ок, — он безразлично дёргает плечом и молча выходит из комнаты, оставив после себя тонкий шлейф Гуччи.
Горячие стенки чашки обжигают ладони и почему-то вдруг чувствую укол необоснованной вины. Хотя какого это чёрта, я ни в чём не виновата.
— Ромашкина-а-а, эй, — кто-то трогает меня за щеку и я с огромным усилием поворачиваю словно налитую чугуном голову на голос. Комнату осещает серый рассеянный свет, по стеклу бьют капли дождя. — Ты чего спишь? Девятый час уже.
Малиновский стоит рядом, в джинсах, футболке-поло и накинутой сверху кожаной косухе. Свежий и до отвращения благоухающий.
Понимаю, что около часа назад сама вырубила будильник, потому что просто не смогла подняться с постели. Тело горит, словно его опустили в чан с кипятком.
Натягиваю одеяло выше и хриплю:
— Я не поеду в универ. Кажется, я всё-таки простудилась.
Он протягивает руку и деловито трогает мой лоб.
— Точно, у тебя жар. Блин, а у меня из лекарств только аспирин и уголь активированный.
— Ну всё верно, первая помощь алкоголика, — горло саднит, словно по нему прошлись наждачной бумагой. Но даже не это трогает меня сейчас больше всего — я такая страшная и рядом Малиновский. Вот позорище!
— Спишу твой неуместный сарказм на бред больного. Может, скорую вызвать?
— Не надо никого вызывать, на пары езжай, опоздаешь, — накрывшись с головой, отворачиваюсь.
— Ага, хочешь меня в двадцать один год вдовцом сделать?
— Пожалуйста, просто оставь меня в покое!
Он ничего не отвечает и, судя по повисшей тишине, всё-таки оставил. Через несколько минут за окном слышится шум мотора и скрежет открывающихся ворот.
Плохо так, что хочется расплакаться, как в детстве. Раньше, когда я болела, за мной ухаживала мама, потом Цветкова — ставила горчичники, поила какой-то дрянью, а сейчас я совсем одна, в чужом доме, без лекарств. Если я умру, меня даже не сразу обнаружат…
Вытянув руку из-под одеяла нашариваю на прикроватной тумбочке мобильный и пишу Цветковой смс, что заболела и в случае безвременной кончины завещаю ей свои три миллиона и клатч со стразами. А потом неожиданно снова засыпаю.
— Ромашкина-а.
Опять?! Ну опять?
Мокрая и горячая словно грелка выныриваю из-под одеяла и вижу перед собой Малиновского. Плечи и волосы у него влажные, кажется, он попал под дождь. И точно — по вискам бегут мокрые дорожки.
Бегло смахнув с лица капли, он берёт с тумбочки какие-то коробки, что-то шуршит, затем до ушей, словно из-под толщи воды доносится звон ударов ложки о края чашки.
— Короче, я ни черта не соображаю в таблетках, я и болел-то от силы раз пять за всю жизнь, но в аптеке посоветовали вот это. Это от температуры, это от горла, а эти штуки от кашля …
— У меня нет кашля, — хрипло парирую я и натыкаюсь на строгий взгляд:
— Пей, — он протягивает мне пахнущую химическим лимоном жидкость в высоком стакане и две красно-белые пилюли.
Тяжело приподнимаюсь на локтях и послушно выпиваю всё предложенное. Какая разница, от чего умирать: от температуры или отравления.
Малиновский, нахмурив брови домиком, стоит напротив и выглядит трогательно милым. Озабоченным. Смотрю на него поверх стакана и шмыгаю носом.
— Ты пары прогулял, что ли?
— А, — беспечно машет рукой, — ерунда. К тому же погода дрянь, дома лучше. Я там внизу буду, если что — маяк скинь, поднимусь.
Стягивая по пути косуху бесшумно идёт на выход. Дождь уютно стучит по стеклу, горячее пойло так приятно проходится по раздражённому горлу…
— Малиновский, — окликиваю его голосом Джигурды, и Богдан, держась за дверной косяк, оборачивается. — Ну это… спасибо тебе.
— Спи, Ромашкина, — произносит без всякой иронии и тихо закрывает за собой дверь.
Часть 14
— Говорю же — спит она, не мешай!
— Она мне написала, что при смерти лежит, если я узнаю, что это ты с ней что-то сделал… Я тебя по судам затаскаю, понял? И не посмотрю, что твой дед олигарх!