Интриги дядюшки Йивентрия
Шрифт:
Вокзал! Это врата города. Это лицо города. И это за… затылок города. Вокзал должен поражать своим величием и красотой, чтобы каждый приезжий понимал, что просто обязан остаться влачить нищенское или преступное существование в этом прекрасном городе. Вокзал Лупри справлялся со своими обязанностями на все сто процентов, а учитывая безбилетников – сто сорок шесть процентов.
Изящное мраморное здание радовало глаз выверенными пропорциями и благородством линий. Если бы у зданий были родословные, то вокзал Лупри был бы самым породистым из всех вокзалов, во всяком случае, в Лупри его владельцев завалили бы предложениями о вязке. Было в нем что-то от храма. Хотя постойте! Это
Йозефик прошел сквозь огромные мраморные двери, украшенные барельефами с изображениями троп. Кто не понял, тропы – это молоденькие босые девушки несколько растрепанного вида, чуть что, разбегающиеся с визгом в разные стороны. Они со времен, как были придуманы чьей-то повернутой в одну сторону головой, и по сей день являются духами тропинок, дорог и других путепроводов. К сожалению, барельефы их визг не воспроизводили, так как городские власти решили сэкономить на живом мраморе из Мигрензи в пользу своих зарплат. Барельефы были обезображены криво и косо приклеенными объявлениями. Чувствовалось, что рука, их поклеившая, была в близком родстве с рукой, возведшей монумент в центре площади.
Зал вокзала имел форму ломтика пиццы с входом там, куда вы обычно наносите первый подлый укус без предупреждения. На месте корочки было панорамное остекление. Вдоль боковых стен выстроились ряды стройных колонн, служивших по совместительству опорами не только крыше, но и второму этажу (и еще, между прочим, они прижимали пол), который был приютом для ресторана и лавочек со всякими дорожными мелочами и всевозможными сувенирами. В центре зала высилась скульптурная композиция «Тикро и тропы». Божество изображалось в виде высокого поджарого мужчины без признаков одежды. Его голову венчали внушительные лосиные рога, символизирующие его непреодолимое стремление ломиться вперед без особой на то необходимости. Растопырив в немом приказе пальцы, он указывал ими в сторону поездов, и его шальные дочери бежали, повинуясь ему с восторженным смехом. Тоскливо, конечно, но их изображения имели хотя бы признаки одежды. На постаменте была высечена нечитаемая комбинация старых полурунических-полуиероглифических символов, а ниже привинчена бронзовая табличка с переводом на современный язык.
– «Канай отсюдова», – прочитал Йозефик. – Что и говорить, вдохновляет.
Вдохновлялся, между прочим, не только отпрыск рода вир Тонхлейнов, но и сотни других очень пестрых путешественников. Позднее или уже раннее время их нисколько не смущало. Не стоит забывать, что это все-таки вокзал, несмотря на свое сакральное амплуа. Традиционно железнодорожные путешествия совершала только почтенная публика, и привокзальные рестораны не были в прямом родстве с портовыми кабаками и последними пристанищами бродячих собак. Естественно, что вокруг такой потрепанной особы, как Йозефик, образовалась лакуна в людской массе, стенки которой оформляли излучающие негатив лица в сплошном диапазоне от презрения до возмущенного негодования.
Если представить общество как человеческий организм, то господа полицейские будут отважными сильными пальцами, очищающими нос от всякого сброда. Рыцарями без страха и упрека. У Йозефика из-за спины неожиданно вынырнул такой палец в синем мундире с начищенным значком на груди и дубинкой со следами зубов на поясе. Не укусов, а именно зубов. Двое его мужественных подельников подхватили молодого человека под белы рученьки.
– Старший сержант Плицскенн. Участок Лэ-Жэ-Дэ-Вэ, – представился слуга, нет, верный раб закона, щелкнув пальцем по козырьку своей фуражки. – Нарушаете?
– Нет, кажется. Что? – Дышащие в затылок (один – луком, а другой – чесноком) коллеги старшего сержанта Плицскенна спутали мысли Йозефика, и он возмечтал о глотке свежего воздуха.
– Вот что, мил человек, я тебя за бродяжничество сейчас арестую. Как-то так, – ласково сообщил полицейский и сложил короткие пальцы на круглом пузике.
– За что?! – Йозефик искренне недоумевал, как это его, последнего вир Тонхлейна, приняли за какого-то бродягу.
– За бродяжничество, – слегка в нос и закатив глаза, как непонятливому ребенку, повторил полицейский. – Это когда смущаешь приличных людей своим свинским видом и отсутствием документов.
«И почему же ты еще не самоареастовался, друг мой», – подумал Йозефик и на пару тонов покраснел. Он даже чуть не произнес это вслух, но все же сдержался. В отличие от многих своих ровесников, он не был пылким борцом за права и свободы. И уж тем более не жаждал погибнуть на баррикадах даже образно. Он вовсе не понимал этого пышного термина «права и свободы». Ему больше импонировало другое: «Можно, и совесть не позволит».
– Есть у меня документы, господин полицейский.
– Мил человек, но это же не отменяет твоего свинского вида. Документ-то любой дурак выправить может. Бесплатно их дают. А вот одежку-то приличную исключительно человек культурный носит, – промурлыкал полицейский и любовно погладил свой китель.
Такое заявление не то чтобы удивило Йозефика, скорее, разозлило. Он давно понимал, что что-то не так с нынешним обществом, но чтобы все настолько извратилось да вверх тормашками встало, не догадывался. Разочарование развязало ему руки и дало полное моральное право выпутываться из неприятной ситуации, как он считает нужным. А вспомнив, какой тяжелый у него был день, Йозефик решил все сделать с как можно более существенным воспитательным эффектом.
– Есть! Есть у меня костюм, господин полицейский! Тут он, в чемодане. – Он похлопал по крышке чемодана, и в ответ донеслось низкое беличье рычание. – Очень боялся запачкать.
– Ну-с, тогда пройдем в примерочную.
Йозефика приподняли над землей и без видимых усилий потащили вслед за старшим сержантом Плицскенном, который двигался сквозь толпу, как хомяк с добычей. Луково-чесночный выхлоп стал интенсивнее и горячее. Глаза молодого человека заслезились.
Его по узким коридорам провели в неуютное помещение с неровными, трупного оттенка синими стенами. Такое помещение просто не имело права находиться в прекрасном здании вокзала и казалось здесь инородным до омерзения. Всю обстановку составляли два кривоногих стульчика с затертыми до дыр сиденьями и металлический стол, выкрашенный розовато-бежевой краской. Местами краска слезала лохмотьями, обнажая предыдущие слои такой же гадости. От стола пахло сырым мясом и кровью.
Сержант выудил из кармана брюк хрустальную пепельницу и бережно поставил ее на стол. Затем из того же кармана извлек пачку сигарет дорогой марки «Р.А.К.», наполненную совершенно другими табачными изделиями, и золотую зажигалку, на которой почему-то было выгравировано: «Доктору моего сердца Кампицкому». Он прикурил и с удовольствием выпустил струйку сизого вонючего дыма в лицо Йозефику. В сложившихся обстоятельствах тот был отчасти благодарен, так как дым заставил отступить овощные миазмы подельников сержанта.