Инженеры
Шрифт:
Карташев узнал также, что Сикорского совсем отчислят, а Петров останется начальником первого участка.
У Сикорского хотя и купили его карьер за двадцать пять тысяч, но были им недовольны и Пахомов и Борисов.
Борисов говорил:
– Совсем торгаш-молдаванин. Теперь еще к нам поступило прошение этих молдаван, что он заставлял их вместо куба куб десять сотых возить. Я не думаю, чтобы после всего этого Сикорский где-нибудь на другой дороге был бы строителем. Да этого ему и не нужно: тысяч сто он имеет и будет через несколько лет миллионером-подрядчиком.
– Не будет, - отвечал
– Ну, частное дело придумает: голова хорошая, но не думаю, чтоб у Полякова он еще работал.
Остальной день до вечера, до отхода поезда в Одессу, Карташев провел у Петровых.
Петров, потирая руки и смеясь, говорил ему:
Вот теперь вас запрягут. Участок Мастицкого, говорят, один сплошной ужас: там десятки верст плывунов, постоянные обвалы, пятнадцать верст, между Рени и Галацем, линия идет разливом Дуная, и опытные люди говорят, что при той высоте насыпи и тех укреплениях ее, какие имеются, насыпь не выдержит весеннего разлива Дуная. Словом, будете довольны. Я просил было вас к себе, просил и Бызов, но решили заткнуть вами самую главную дыру. Вот-с, в каком вы почете на линии у нас.
Елизавета Андреевна уже уехала с своим женихом в Крым, и Марья Андреевна, подняв плечо, грустно говорила:
– Уехала, уехала наша птичка.
А Петр Матвеевич, всегда правдивый и прямолинейный, махнул рукой и сказал:
– Дело ее совсем дрянь: она не переживет зимы.
Но увидев, что Марья Андреевна, уткнувши лицо в платок, заплакала, Петров сделал страшное лицо Карташеву и, с отчаянием махнув рукой, стал беззвучно хлопать себе по губам.
– Ну, я окончательно не верю вам, - сказал Карташев, - доктор вам, что ли, это сказал?
– Нет, не доктор.
– А вы что ж за доктор?
– Он всегда каркает, - ответила, плача, Марья Андреевна.
– Это верно, что я всегда каркаю, - согласился Петров.
Марья Андреевна вытерла слезы и горячо заговорила:
– Он всегда видит только одни ужасы: в этом отношении жить с ним каторга. Если солнце светит, он думает о дожде; если какая-нибудь радость он ищет отрицательной стороны и до тех пор не успокоится, пока не сведет на нет всю эту радость. Я его называю гробокопатель.
– Э-хе-хе, - вздохнул Петр Матвеевич, - прожила бы ты с мое, посмотрел бы я, как тебя бы жизнь вышколила...
– Жила и не меньше твоего перевидела.
– За братниным плечом не совсем-то это то... Мой-то приемный отец был биндюжник. Моя родная мать хотела было меня со скалы в море бросить, а тут и подвернись этот самый биндюжник. Детей с женой у него не было, он и усыновил. Так вот по какой круче я пошел царапаться. В двенадцать лет и отец и мать приемные умерли, и я уж совсем один остался. Кончил и гимназию и техническое училище и пережил то, чего ни один золоторотец не переживет. Ел требушину черную, как сапог, и вонючую, как...
– Да брось...
– Брось так брось. Но только, как увидишь с этой стороны жизнь, то уж перестанешь и в бога, и в людей, и во все радостное верить... А уж сверкнет и жизнь радостью, так уж потом так отомстит, что будь она проклята и радость.
Марья Андреевна, слушавшая
– Вот сокровище!
Карташев домой не телеграфировал, и приезд его был полной и приятной неожиданностью.
У родных он провел два дня, пока Савинский приготовлял нужные для Букареста бумаги.
С этими бумагами и соответственными инструкциями командировался Карташев к главному инженеру, заведовавшему тыловыми сообщениями армии.
Командировка была почетная, и Карташев говорил домашним:
– Я какой-то, непонятной мне самому силой, все выше и выше, как на крыльях, поднимаюсь на гору.
Может быть, думал Карташев, отчасти влияет здесь то, что Савинский сошелся с его семьей и ухаживал как будто за Маней.
Но Савинский случайно, но как будто ответил на мысли Карташева, по случаю замечания Аглаиды Васильевны, что слишком балуют ее сына.
– Мы никого не балуем, - ответил ей Савинский. - О, вы нас еще совсем не знаете. Мы - самая обыкновенная, самая настоящая торговая лавочка, преследующая только свои интересы, учитывая все, что может принести нам выгоду. И все мы приказчики нашего дела. Хорошим приказчиком дорожим, плохого без сожаления гоним. Я еще на днях удалил такого. Он мне говорит: "Николай Тимофеевич, это несправедливо". А я ему ответил: "Кто вам сказал, что я хочу быть справедливым? Я хочу быть только приказчиком и соблюдать выгоды своего хозяина". Соображения, почему я посылаю Артемия Николаевича, следующие. Начальник тыловых сообщений - прекрасная, благородная личность, преданная своему делу. В лице Артемия Николаевича он встретит такого же преданного, такого же неподкупного, одним словом, своего alter ego*, и это сейчас же почувствуется и установит тот характер отношений, который и нужен. Как видите, мы всё, вплоть до наружности, учитываем и из всего извлекаем свою выгоду. И здесь только эгоизм, и ничего другого.
______________
* двойника (лат.).
Когда уехал Савинский, Маня говорила:
– Я не сомневаюсь, что он говорит совершенно искренно. Он именно только эгоист дела, и, кроме этого, у него ничего нет в жизни. Его фантазия, что ему надо любить, - чушь: ничего ему больше, кроме его дела, не надо. Разве только увеличения размеров этого дела: три дела, десять дел, вся Россия.
– Он будет министром, - согласилась Аглаида Васильевна.
– Я тоже думаю, что будет, - согласилась Маня, - потому что министры, мне кажется, из такого теста и делаются: "Кто вам сказал, что я хочу быть справедливым?"
– Ну, а Борисов как вам понравился?
– Умный, дельный, - ответила Аглаида Васильевна, - установившийся вполне...
– Кто к нам подойдет, - вставила Маня, - а уж мы ни к кому не приспособимся: уж извините... С Аней они очень подружились.
– Что ж? - согласилась мать. - Аня подошла бы к нему.
– Думать, как хочет, не мешала бы, - вставила опять Маня, - а рубашка чистая всегда была бы.
– И рубашка и обеды, - говорила Аглаида Васильевна, гладя роскошные русые волосы Ани, - и ровная, ласковая, как ясный день. Там пусть мужа на трон посадят другие, - пусть сбросят его в самую преисподнюю, а с ней все тот же ясный день.