Инженеры
Шрифт:
– Вот, вот - кивнула Маня, - теперь ты, Аня, заплачь...
Аня, взволнованно оттопыривая пухлые губки, с глазами, полными слез, ответила:
– Глупости какие, с чего я буду плакать? Ни о каком замужестве я не думаю, и стыдно, чтобы мне, гимназистке, и думать...
– Умница! - поддержала ее мать.
Поделился Карташев с Маней относительно планов своих по поводу Аделаиды Борисовны.
– Теперь у меня, - говорил Карташев, - скопилось уже до пяти тысяч. Я буду жить скромно и к весне скоплю еще тысячу. Жалованья я получаю три тысячи шестьсот рублей, квартиру,
– Что тогда?
Карташев, растягивая слова, ответил:
– Тогда, может быть, я и решусь.
Маня расхохоталась и махнула рукой:
– Да никогда не решишься! Ты решительный только на глупости, а на настоящее, хорошее - ты всегда будешь так только, в уме...
– Посмотрим, - ответил Карташев.
– Сказал слепой, - кончила Маня.
– Ну, а тебе удалось получить с Савинского и Борисова?
– Так я тебе и сказала.
– Да я, что же, выдавать пойду, что ли?
– Хорошо, хорошо: хоть умри, не скажу.
– А твои и вообще ваши дела как?
– Как будто просвет есть, в смысле выхода.
– Какого?
– Все знать будете, скоро старенькие будете. Поживите еще, бог с вами, так, молоденьким.
– А тебя в каторгу когда сошлют?
– Не замедлю известить...
На поездку в Букарест Савинский назначил и выдал Карташеву тысячу рублей.
Карташев смущенно говорил матери:
– Букарест с проездом, самое большее, отнимет у меня десять дней: это выходит, кроме жалованья, по сто рублей в день одних суточных. Страшные деньги!
– Большие деньги, - согласилась Аглаида Васильевна.
– Ну, эти деньги я прокучу!
И Карташев поехал в город покупать подарки.
– Много истратил? - встретила его Маня.
– Рублей семьсот.
– А остальные мне давай.
– Бери, - согласился Карташев.
XXI
На пароход Карташева провожали его родные и родные Аделаиды Борисовны.
С Евгенией Борисовной у Карташева установились дружеские отношения. Несмотря на то, что Евгения Борисовна была моложе его, она держала себя с Карташевым покровительственно. Делала ему замечания, и особенно по поводу его трат, внимательно расспрашивала о служебных успехах его и была довольна.
– Отсюда моя голубка три месяца назад улетела, - говорила Аглаида Васильевна, вспоминая отъезд Зины. - А теперь и молодой орел мой улетает.
– Орел, - фыркнул Карташев, - просто пичужка.
Мать любовно смотрела на сына.
– Это даже и не я, а Данилов так назвал тебя.
– Мама, - вмешалась Маня, - а Делю вы называете голубкой...
– Голубка, белая голубка...
– Ну что же выйдет? Орел и голубка? Орел съест голубку...
Уже светлая полоса вьется и, пенясь, бурлит, переливая изумрудом и бирюзой. Машут платками с берега, машут с парохода, и между ними, затерявшись среди других, и Карташев. И не видно уж лиц, только платки еще белеют.
Все слилось в одно, не видно больше ни лиц, ни платков. Понемногу уходят пристань, мачты, город на горе. Слегка покачиваясь, все скорее
В числе пассажиров красивая брюнетка с серыми глазами, с черным пушком на верхней губе, губы полные, сочные, и, когда они открываются, видны белые, красивые, маленькие зубы.
В глазах иногда огонь, иногда что-то гордое, вызывающее. С ней молодой моряк. За столом Карташев сидел против них и незаметно следил за их отношениями.
Нет сомнения - это жених и невеста. Она ест и иногда останавливает спокойный взгляд своих серых с большими черными ресницами глаз и смотрит на Карташева. Карташев смущается, не выдерживает взгляда, отводит глаза на других пассажиров и опять украдкой всматривается в невесту и жениха, стараясь подслушать их разговор, угадать его по движению губ, жестам. Иногда является в нем вдруг желание прильнуть губами к ее полным, красным губкам, охватить ее стан, не полный, но упругий, склонный, может быть, в будущем к полноте. От этих желаний и мыслей кровь приливала к голове и лицу Карташева, и, уткнувшись в тарелку, он начинал торопливо есть.
Вошли в Дунай, и уже без всякой качки, плавно двигался пароход.
Вот налево синеют горы Добруджи, а вот направо теряется в низменных берегах Рени - будущее местожительство Карташева, - страшно лихорадочное, нездоровое, где, от напряжения и всевозможных болезней, тает теперь его начальство, начальник участка Мастицкий.
Вот и Галац, чистенький, словно умытый городок с веселыми улицами, с массой кофеен, где пред ними на улице стоят столы, а за ними сидит множество народу и пьют ападульчеце: стакан холодной, как лед, воды с блюдечком варенья.
В Галаце остались моряк и его невеста, и Карташеву казалось, что она с сожалением оставляла пароход. Что до Карташева, то он очень вздыхал, когда за столом уже не встречал ее серых, уже очаровавших его, иногда ласковых глаз.
Вместо нее сидела типичная румынка: среднего роста, уже начинающая полнеть, с смуглым лицом, черными, как смоль, глазами, с густыми, черными, немного жесткими волосами и такими же полными, как и у невесты, губами. Но рот был шире, зубы были прекрасны, но крупнее тех, и, когда они открывались и глаза смотрели знойно, казалось, немилосердно жгло южное солнце.
От невесты веяло прохладой и только изредка каким-то намеком на будущее лето, от этой же - жгучим летом и истомой его.
К вечеру румынка и Карташев познакомились и разговорились на французском языке, до поздней ночи проболтали они на палубе, а ночью Карташев пробрался в каюту румынки.
Она сообщила ему, что она жена офицера, который теперь с румынским корпусом под Плевной. Она рассказывала, что у них, в румынском обществе, чуть ли не предосудительной даже считается супружеская верность и что в каждой почти семье имеется друг дома. Это почти считается признаком хорошего тона, хотя обычай не румынского, а скорее французского происхождения.