Иоанн Дамаскин
Шрифт:
«...Я решил говорить, не ставя величие царей выше истины. Ибо слышал богоотца Давида, говорящего: глаголах пред цари и не стыдился, и от этого еще более побуждался к тому, чтобы говорить, а ведь слово царя имеет большую силу для склонения на свою сторону подданных, — нахмурившись, читал Лев, — потому что издавна не много таких, которые пренебрегли бы повелениями царей, зная, что над земным царем господствуют законы Небесного Царства». Чем больше василевс вчитывался в письмо, тем больше убеждался, что этот наглец из Дамаска, Иоанн Мансур, пишет прямо о нем, не считаясь с его царским достоинством. Слова письма словно огнем жгли самолюбие императора: «О, дерзкий! О, безрассудный ум, спорящий с Богом и противящийся Его повелениям! — заливаясь краской гнева, читал василевс. — Ты не поклоняешься изображению, — не поклоняйся и Сыну Божию, Который есть живое изображение невидимого Бога и неизменный образ...» Не дочитав письма до конца, он в гневе отшвырнул от себя пергамент:
— Кто этот нечестивый наглец? Я хочу о нем знать все. Этот человек не должен остаться не наказанным за свою дерзость.
— Если позволишь, государь, я расскажу тебе об этом Иоанне Мансуре то, что сам узнал, когда жил в Дамаске, — выступил вперед патриций Васир.
— Говори, Васир, ты как-то уже упоминал имя этого наглеца, который помешал Йазиду завершить свое дело против икон.
— Да, государь, ты прав, я упоминал имя этого человека. Род Мансуров знатный и пользуется почитанием в Дамаске не только среди христиан, но и при дворе халифа. Еще дед Иоанна, некто Мансур, сын Сергия, был поставлен на управление Дамаском самим василевсом Маврикием. Когда персы захватили Дамаск, Мансур каким-то образом удержался на своем посту при их господстве, продолжая управлять городом. Затем, когда славный василевс Ираклий отвоевал Дамаск у персов, то он потребовал от Мансура внести подати в казну за два года. Но Мансур отказал, оправдываясь тем, что он отсылал подати персидскому царю Хосрову. Ираклий удовольствовался требованием выдачи ста тысяч золотых номисм и оставил Мансура на прежнем посту. Затем, когда сарацины обложили город большим войском, гарнизон ромеев бежал из города и его жители пришли в отчаяние. И тогда переговоры о сдаче города вел опять этот же Мансур, который уговорил сарацин не трогать жителей и не разорять город. Сарацины, осев в городе, сделали Мансура великим логофетом, и он собирал подати для халифа со всех христиан. Когда он умер, его должность перешла к его сыну Сергию. А уже от Сергия к его сыну Иоанну, который и написал это письмо против твоего божественного величества.
— Да, — мрачно проговорил Лев, — этого Мансура трудно достать. Видно по всему, что сарацины его не выдадут.
— Государь, — сказал Васир, — можно пойти на хитрость и руками самих сарацин казнить этого дерзкого Мансура. Для этого надо написать от имени Мансура письмо, в котором он якобы предлагает тебе, ромейскому государю, помощь в борьбе с сарацинами. Поскольку он христианин, то сарацины охотно поверят этому письму. Но халиф хорошо знает почерк Мансура, и чтобы он поверил, нужно раздобыть письмо, написанное рукой Иоанна, и тогда искусные изографы смогут подделать почерк, взирая на оригинал.
— Это очень хорошая идея, — одобрил император план Васира, — пусть префект города через своих соглядатаев разыщет мне подлинное письмо Мансура.
4
Из Рима к императору Льву пришел ответ папы Григория на индикт против икон. Папа, в частности, писал: «Кто оглушил твои уши и развратил сердце, как искривленный лук, и ты устремил взоры назад? Десять лет, по милости Божией, ты поступал правильно и не занимался вопросом о святых иконах. Ныне же говоришь, что иконы занимают место идолов... Святые отцы одели и украсили Церковь, а ты обнажил ее и преследуешь, хотя ты имеешь в лице епископа Германа, нашего сослужителя, такого учителя, с которым тебе следовало бы посоветоваться как с человеком старым и имеющим опыт в церковных и светских делах. Ты же к нему не обратился, а воспользовался советами преступного дурака епископа Ефесского и подобных ему. Да будет тебе известно, что догматы Святой Церкви не царское дело, а архиерейское и что епископам приличествует решать подобные вопросы. Потому-то архиереи приставлены к Церквям и стоят вдали от общественных дел, подобным образом и цари должны стоять вне церковных дел и заниматься тем, что им поручено».
Получив это письмо от римского первосвященника, Лев пришел в великое негодование. В письме папа Римский извещал, что до Запада уже дошло известие о случившемся у Халкопратийских врат, поскольку в тот день на площади было много купцов из Европы. Описал папа и реакцию западных королей на это известие: «Когда они проведали каждый в своей земле о твоих детских выходках, — писал папа Григорий, — то бросили на землю твои изображения и царапали твое лицо и отвергли власть твою». Архиепископ Ефесский Феодосий, ознакомившись с письмом, возмущался: «Как это может епископ Рима своего собрата назвать дураком, неужели он не знает, что по слову Христа подлежит за это геенне огненной?» Самого Льва больше всего задело то, что папа указал ему на неправомерность его действий. В ответном письме папе Григорию он гордо писал: «Я царь и вместе с тем священник, и не тебе мне указывать, что делать в моем царстве, а что не следует делать. Царство мне поручено Христом Богом нашим, а не тобой, епископом Рима. Если мне надлежит действовать согласно постановлениям отцов Церкви, то почему-то я не вижу ни одного постановления относительно икон ни на одном из шести Вселенских Соборов...»
Но все же, отослав письмо, Лев задумался над тем, что на борьбу против икон необходима и санкция Церкви в лице Константинопольского патриарха. Однако чувствуя, что патриарх не пойдет навстречу его пожеланиям, Лев все откладывал серьезный разговор с Германом в надежде, что престарелый патриарх скоро умрет и на его место можно поставить более сговорчивого. Вскоре император получил непримиримый ответ от папы Григория, в котором тот писал: «Богохранимый император и во Христе брат! Грамоту твою, отправленную с легатом Руфимом, мы получили, и сама жизнь моя стала мне в тягость, так как ты не изменил своего убеждения, но остаешься при тех же заблуждениях. Ты пишешь: "Я император и священник". Да, императоры, бывшие прежде тебя, доказали это и словом и делом: они созидали церкви и заботились о них; ревнуя о православной вере, они вместе с архиереями исследовали и отстаивали истину. Вот священники и императоры! Они доказали это самым делом. Ты же с тех пор, как получил власть, не вполне стал соблюдать определение отцов, но, найдя святые храмы украшенными, ты лишил их этих украшений и опустошил... теперь мы увещаем тебя: покайся! Обратись! Вникни в истину и сохрани ее в том виде, в котором ты ее нашел и получил». После этого послания папы император не выдержал и пригласил к себе патриарха для дружеской беседы, надеясь убедить старца в своей правоте.
Патриарх Герман, предчувствуя, для какого разговора он позван Львом, входил в покои императора с тяжелым сердцем. В это время спешивший за ним следом синкелл Анастасий нечаянно наступил сзади на мантию патриарха. Герман в раздражении повернулся к своему помощнику:
— Не спеши, Анастасий, еще успеешь поездить по ипподрому [76] .
Синкелл с недоумением воззрился на патриарха, не понимая значения его слов. Но Герман, уже отвернувшись от Анастасия, благословлял василевса. Лев приветливо встретил патриарха и наговорил ему всяких похвал, отметив мудрость и святость служения первосвятителя. Затем он незаметно перевел речь к своему указу против икон, стараясь подчеркнуть, что его действия направлены только на благо Церкви и государства. Патриарх, нахмурившись, слушал василевса, а потом неожиданно как бы в задумчивости промолвил:
76
Эти слова Германа оказались пророческими, так как Анастасий, будучи патриархом при императоре Константине Копрониме, принял участие в дворцовом перевороте, и Константин повелел раздеть его донага и возить на осле задом наперед по ипподрому на потеху толпе.
— Я слышал пророчество одного святого мужа, что некогда настанет гонение на святые иконы, но это должно свершиться не в твое царствование.
Лев озадаченно замолчал. Но, подумав немного, с интересом спросил:
— А в чье же царствование?
— Это будет при Кононе, — спокойно отвечал Герман.
— А ведь мое имя, данное мне при святом крещении, и есть Конон, — усмехнулся император, — Львом меня назвали уже при Юстиниане. Значит, пророчество верно говорит. Только пророчество это для того сказано, чтобы пришел тот, кто освободит Церковь Святую от суеверия идолопоклонного.
— Да не совершится этого зла в твое царство! — осенил себя крестным знамением Герман. — Вспомни, василевс, как в Святой Софии перед своей коронацией ты подписал пурпурными чернилами царскую клятву, в которой обещал соблюдать непорочно святую веру, ничего не уничтожая из преданий святых апостолов и богодухновенных отцов, и обещал не приносить ничего нового, противного христианской вере.
— Вот именно, — воскликнул Лев, — для того чтобы исполнить клятву и соблюсти непорочно святую веру, я и хочу очистить ее от главного порока — идолопоклонства.
— Я очень надеюсь, василевс, — сказал перед уходом патриарх, — что ты не захочешь быть предтечей антихриста и совершить это зло.
Расстроенный разговором с императором, Герман, придя к себе в патриаршии покои, сел писать письмо к папе Григорию в Рим. В письме он сообщал о попытках Льва склонить его к иконоборчеству и о своем сопротивлении императору. Через некоторое время он получил от папы Григория письмо с выражением полного восторга по поводу стойкости и мужества собрата. «...Лишь только получил известие о твоем послании, воспрянул я от великой радости, ожил духом, — писал Григорий Герману. — Подтверждением моего слова служит ежечасное воспоминание о твоей высокой доблести, достохвальный и богоизбранный муж!» Но никакие самые восторженные похвалы от папы Римского не могли уже спасти положения. Над Германом сгущались тучи, и он ощущал это все более и более, наблюдая наглое поведение своего синкелла Анастасия.