Иоанн Дамаскин
Шрифт:
7 января 730 года от Рождества Христова, в 13 год своего царствования, в третий день недели, император пригласил патриарха на силенций [77] , который заседал в зале трибунала. Здесь Лев решительно поставил перед Германом вопрос об иконах.
— Так скажи нам, блаженнейший Герман, свое первосвятительское слово, как нам надлежит бороться с идольскими изображениями?
— После того, — начал свою речь патриарх, — как Владыка и Спас наш воплотился от честных кровей Пресвятой Богородицы и исполнил все Божественные предначертания о спасении нашем, — уничтожена всякая служба идолам и все идольские изображения преданы огню. Прошло уже более семисот лет после того, как подвизались апостолы и возвестили миру спасительное учение Христово. За эти семьсот лет было весьма много праведных и преподобных отцов, и ни один из них не похулил святых икон, почитаемых в Церкви с самой древности.
77
Силенций – конфиденциальный совет представителей духовенства и синклита.
В своей довольно-таки пространной речи патриарх привел много примеров о почитании святых икон со времен Христа, но он видел, что его никто не слушает. Тогда патриарх замолчал.
Попросил слова у императора архиепископ Ефесский Феодосий.
— Боголюбезный и блаженнейший Герман правильно сказал о том, что со времен Христа и апостолов идолы уничтожались, и это было исполнением Божественного закона. Но мы не можем согласиться с боголюбезным Германом, что якобы все отцы Церкви Христовой не похулили икон. Тому мы знаем многие примеры. Евсевий Кесарийский запрещает иметь икону сестре императора Констанции, говоря, что Божественная природа неизобразима; он пишет: «Кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Христа?» Святой Епифаний Кипрский, увидев в Палестинской церкви завесу с изображением человека, разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, а в церковь подарил новый кусок материи. На западе, в Испании, на Эльвирском соборе было принято постановление против стенной живописи в церквах.
Ефесский архиепископ приводил еще и другие примеры, торжествующе поглядывая на патриарха. Когда он закончил, Лев опять обратился к патриарху, предложив ему не настаивать на своем ошибочном мнении, а склониться к мнению всех членов силенция и подписать эдикт против икон. Герман понял, что ему не уйти от прямого ответа, поэтому встал и с горечью воскликнул:
— Если я Иона, бросьте меня в море, но, государь, без Вселенского Собора я не могу изменить веры. А потому я слагаю с себя знаки своего высокого сана, дабы не участвовать в делах ваших.
При общем молчании Герман поклонился императору и вышел из зала трибунала. Он прошел прямо в собор Святой Софии. Здесь патриарх снял свои архиерейские облачения, положил омофор на престол и затем удалился в свое имение Платанион. Такой исход дела устраивал императора и прочих иконоборцев, поэтому действиям старца никто не препятствовал. В том же месяце, января 22 числа, синкелл Анастасий был возведен на патриаршество. Тотчас после своего рукоположения во архиепископа нового Рима, царствующего града Константинополя, Анастасий подписал императорский эдикт против иконопочитания и разослал по епархиям свое циркулярное послание об устранении икон из храмов.
ГЛАВА 8
1
Префект города патриций Фома Киликий пребывал в удрученном состоянии. Сегодня василевс лично напомнил ему о письме Иоанна Мансура, которое он безуспешно ищет, бросив на это дело все силы. Лучшие его тайные агенты рыскают по всей империи, но удается вылавливать только копии. Иногда ему казалось, что он уже напал на след подлинного письма, вот-вот и оно в его руках, но это опять оказывался лишь список. Сегодня, на малом приеме, василевс предупредил префекта, что если письмо в течение месяца не отыщется, он может поплатиться не только своей должностью, но и головой. Перебирая все возможные варианты, префект уже совсем отчаялся, когда вдруг ему в голову пришел совсем простой план. Такой простой, что он удивился тому, как это раньше ему не пришло в голову. «Раз невозможно найти первое подлинное письмо, — рассуждал префект, — надо, чтобы появилось второе, за которым можно было бы проследить с самого начала. А чтобы такое письмо появилось, надо спровоцировать его появление». Помыслив таким образом, Фома в радостном расположении духа тут же отправился к патрицию Васиру. Тот пришел в восторг от замысла префекта. Они вместе обсудили все возможные варианты и решили написать письмо к Иоанну Мансуру от якобы заинтересованных сторонников иконопочитания в Константинополе.
— В этом письме прежде всего надо воздать должное Иоанну за его мудрость и высокий слог письма. Все писатели падки на похвалу, — поучал префекта самодовольный Васир. — Когда я пребывал в Дамаске, то смог приблизиться к халифу только благодаря его придворному поэту, который, как и все посредственности, считал себя великим стихотворцем. Я же, хваля его без всякой меры, заслужил его доверие, и он, желая, чтобы эти похвалы слышал сам халиф, ввел меня к нему в близкое общение. На самом же деле меня воротило от его стихов. Вот сам посуди:
Не будет крепкого вина,
Коль ягод сочных не раздавишь.
И будет трапеза скудна,
Если овцу в живых оставишь.
Не будет крова над тобой,
Если ты дерева не срубишь.
Не будешь счастлив никогда,
Коль женщину ты не полюбишь.
— Ну и дальше все в том же духе. Теперь скажи мне, Фома, разве это стихи?
— По-моему, здесь, с точки зрения аристотелевой логики, все верно, — ответил прагматичный Фома.
— Да, — разочарованно протянул Васир, — я вижу, что в поэзии ты ничего не смыслишь. Ибо настоящая поэзия, брат мой, всегда враг логики, но друг безумства окрыленных слов и дум сердечных. Теперь давай поговорим о нашем письме. В начале письма мы напишем так... — Он сделал знак рукой придворному писцу, заблаговременно им вызванному, и стал диктовать: «Твое письмо, досточтимый Иоанн Мансур, подобно пущенному камню из пращи Давида, сразило Льва, как некогда Голиафа, а многих христиан от заблуждений отвратило. Высокий слог и сила убеждений твоих слов возымели силу над душами христиан большую, чем царские веления. Слава о тебе прошла по всей империи, и многие списки с твоего письма ходят по рукам. Люди, знакомясь с твоими разумными доводами в пользу почитания икон, укрепляются в истине».
Васир остановился и задумался.
— Начало письма вполне подходит, но теперь надо задать Мансуру вопрос, который бы побудил его тут же написать ответ. Сейчас я что-нибудь придумаю, мой друг Фома.
При этих словах Васир стал ходить по комнате в возбужденном состоянии.
— Нет ничего приятнее на свете, чем обдумывать какой-нибудь хитрый план против своих врагов, — самодовольно сказал Васир, остановившись перед префектом. — Вот какой вопрос мы зададим Мансуру. — И он снова подал знак писцу: «Но те, кто закоснел в своих заблуждениях, немало смущают умы и сердца простых людей, говоря: "Противящийся царю противится и Богу. Ведь сказано в Писании: "Всякая душа да будет покорна властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению". А посему полезным было бы получить от тебя, достойнейший Мансур, подробные рассуждения и увещания о царской власти. Мы ждем, о умудренный Богом Иоанн, твоих писаний, как алчущие ждут хлеба, а жаждущие воды».
В этот же день гонец с письмом был срочно отправлен в Дамаск с подробными инструкциями от Васира. А уже через пять дней Иоанн держал это письмо, переданное ему сирийским купцом, который состоял на тайной службе у Васира как соглядатай византийцев в Дамаске. За свои услуги он пользовался беспошлинной торговлей в Константинополе, отчего дела его весьма процветали.
Купец сказал Иоанну, что пробудет два дня в Дамаске по своим торговым делам, а затем может охотно передать ответ своим друзьям из Константинополя.
2
Иоанн прочитал письмо, из которого узнал, что его первое послание против иконоборцев возымело успех и размножено на многочисленные списки. Хотя это известие и порадовало его, но слишком высокопарный слог письма, восхваляющий его достоинства, ему не понравился. Ему уже было известно об изгнании с кафедры патриарха Германа, и Иоанн сам уже собирался написать новое письмо в Константинополь. Теперь же, когда случилась такая неожиданная оказия, он был рад этому случаю и, не подозревая никакого подвоха, тут же сел писать ответ: «Господа мои, окажите снисхождение просящему и от меня, непотребного и самого малого раба Церкви Божией, примите слово о том, что вполне верно. Ибо — Бог свидетель — я приступил к речи не ради славы или того, чтобы показать себя значащим нечто, но вследствие ревности к истине. Ибо одну только истину я имею как надежду на спасение...» Радостно и легко было составлять письмо против гонителей на святые иконы. Все это время он не переставал размышлять над вопросом почитания святых икон, и ему было что сказать из недосказанного в первом письме. Строго выверенные логические доводы его следовали один за другим. Он так увлекся письмом, что чуть было не забыл о вопросе, заданном в письме из Константинополя. А вспомнив, тут же написал: «Не царей дело — давать законы Церкви. Что говорит божественный апостол? И иных Бог поставил в Церкви, во-первых, апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями для устройства Церкви. Не сказал "царей"... Не цари говорили вам слово, но апостолы, и пророки, и пастыри, и учители... Царям свойственен хороший образ государственной деятельности; церковное же устройство — дело пастырей и учителей. Это, братие, разбойническое нападение... И теперь блаженный Герман, блистающий жизнью и словом, был заушен и сделался изгнанником, также и весьма многие другие епископы и отцы, имен которых мы не знаем. Не разбойническое ли это дело?..»