Иоанн Грозный
Шрифт:
Василий Григорьевич схватил попа за скудную бороду, плюнул в глаза:
– Не ты ли Костку обхаживал, сукин кот? На церкву он добро завещал?! Забыл родню ближайшую?! Не у него ли сын мой с младшим братом росли? Вот он их забыл?! Накось выкуси! Перед Богом ответишь за напраслину!
– Перед Богом? Перед Богом я отвечу. Мне вот невдомек, когда ты, проходимец, завещание изловчился подменить?! Неужто ты, сукин сын, за акафистом заснул?! – скосив глаза, накинулся поп на испуганно затихшего на полуслове дьячка. Сам и отпевай, ворюга! Накось! – поп вырвал бороду, оставив в пятерне Василия Григорьевича жалкий волос, и
– Грех какой! – запричитали бабы.
– Молчать! На свечи дам, - примирено сказал сверкавший плутоватым взором Василий Григорьевич: - Поминки знатные будут! – снова завелся, крича вслед священникам в окно сеней: -Да ты знаешь кто я?! Да ты знаешь что я?! Первый пред государем Иоанном Васильевичем! Как скажу, так и будет!
Вдруг Василий Григорьевич присел, как прячась. Перед пороге загремели, на собаку зашикали, дали пинка. С подручными в горницу ввалилась другая хищная птица - Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов. Бабы, стоявшие впритык, шмыгнули, прибились к стенам, сразу из тесноты создав место пространное. Малюта скоро, привычно на красный угол перекрестился:
– Ехал мимо. Вижу, ворота раскрыты, миса с кутьей стоит в окне. Зашел последний христианский поклон…
– … Константину Борисычу,- услужливо подсказали Никита и Тимофей Грязные. Василий Григорьевич и Малюта одновременно окатили их внимательными взглядами.
– .. Константину Борисовичу, уважаемому человеку, - воспользовался подсказкой Малюта, оценивая домашние иконы в веских золотых и серебряных окладах, незнамо с чем, закрытые сундуки и клади, - поклон отдать, а тут знакомые все лица. – Малюта обнялся, облобызавшись, с Василием Григорьевичем. Другим Грязным кивнул, более тщательно любимцу Григорию: - Чего попа выгнали?
Василий Григорьевич сжался, показал сомнительную бумагу:
– Опровергает завещанье законное, где покойный брат мой именье отдает семье.
– Не ври! Слухом земля полнится: не было детей у покойника. Именье его – выморочное. В казну!
– Как в казну?! – упал голосом Василий Григорьевич, суетясь глазами по точеному топором лицу тысяцкого.
Малюта смягчился в кривую улыбку:
– Десятую деньгу на поминок войсковому командиру с наследства не забудь!- громко: - И про царскую службу помнить! Горе – горем, а все изменники разбегутся, пока вы здесь прохлаждаетесь! Семейные дела – потом, время будет.
Василий Григорьевич стоял сникшей дворняжкой в виду не раз трепавшего ее барбоса. Под усами и в углах маленьких глаз рассеянно блуждала вынужденная улыбка. Он заторопился за уходившим со свитою Малютой. В сенцах еще успел пнуть в бок вернувшегося в расчете на правосудие Малюты, освежавшегося квасом священника.
Грязновы потянулись за главой семейства. Матвей нагнал Василия Григорьевича. Соскучившись в походе, искал отцовской беседы. Схватил батяню за кисть. Василий Григорьевич в сердцах небрежно высвободил руку, запечатанную горячим сыновьим поцелуем, охотно привлек к себе младшенького – Тимофея. Перед лошадьми обнял, закопавшись в шапке его буйных волос. Все поехали за Малютой.
Успев плюнуть в сторону удалявшихся опричников, поп пробрался бочком назад к одру выполнять службу. Как только скрипуче мотнулась дверь на улицу, тонким голосом дьячок возобновил заупокойную.
Скача по объятым пламенем улицам, Яков думал, как бы улизнуть от родни с Малютою, проведать Ананьиных. На дороге встретился купец, силившийся вместе со служками увести подводою огромный окованный железом сундук. Малюта придрался к торговому гостю, обвинив в мародерстве. Купец валялся в ногах, клялся: сундук его. За спором, клонившимся к торжеству сильнейшего, Яков развернул к Ананьиным.
Он не ошибся: их дом пылал. Огонь забрался под стрехи. Оттуда вырывались бурые языки, лизали соломенную крышу. В палисаднике дымился и источник пожара - смоляной факел. Не без основанья узнал Яков греческий огонь, привезенный из Нарвы.
Опричники не прошли мимо богатого дома потомственных посадников. Рукополагал погромом Алексей Данилович Басманов. В чаду и всполохах огня пылавших пристроек и надворья его сын Федор задирал коня на дыбы и бил палашом плашмя, а то и лезвием дворовую челядь, кидавшуюся спасти из огня уже не бар, не добро, а детей своих, вынести немощных предков, лежащих на постелях. Подле кудахтали старшие Ананьины. Никто не слушал их призывов выводить из дыма через отрезавшее вход полымя детей.
Яков спрыгнул с кобылы, нырнул в дом. Он кашлял, зажимал рот подолом рубахи от угара. В дальней комнате нашел Ефросинью с сестрами. Лежали на полу, накинув на лица мокрые тряпки. Подняв едва дышавшую Ефросинью на руки, Яков понес ее на черный ход. Юные сестры вцепились в сарафан.
Яков вывел Ананьиных, да в чаде не мог выглядеть, куда девались отец с матушкой. Зато напоролись на пьяного, куражившегося верхом на лихом коне Федора Басманова. Он не желал признавать Якова. Не уступал соперничества в выбранном на обогащение доме. Взмахнул палашом. Яков подставил сорванную с пояса саблю в ножнах. Длинная искра протянулась при ударе. Схватив за стремя, Яков стащил изящного Федора на землю. Черное облако пожара охватило борющихся. Яков не до смерти придушил соперника. Оставил валяться. Отскочив от пылавшего терема, Яков повел Ананьиных на зады, к дровяным сараям.
Все забрались в сарай, зарылись в сено. Оклемавшийся Басманов скоро вошел внутрь с призванным папашей, другими пособниками. Тыкали копьями и саблями в сено, смотря, нет ли крови. Лезвие скользнуло у уха Ефросиньи. Она сдержалась не закричать. Яков прикрыл ей ладонью рот. Мелкие девчонки уткнулись личиками в коленки: ничего не видеть, не слышать.
Алексей Данилович зажег с трута сено. Уверил сына:
– Ежели там, выползут!
Отцы и сын смеялись, передавали по кругу жбан с Ананьевским крепким медом. Сладко предвкушали, как повеселятся над девками, а то продадут за деньги. Царь сказал: с предателями, друзьями архиепископа Пимена – закон войны.
Ветер шумел в раскрытой двери, уходил через дырявые стены, раздувал брошенное пламя. Огонь ходами, где негусто уложено, полз к спрятавшимся. Ефросинья без слов указала на спуск в погреб. Полезли туда.
В погребе шибало в нос гнилой капустой, репой, редькой. Плотный дым ложился от верха. До слез щипал глаза, дурманил голову. Непроизвольно Яков прижал к себе Ефросинью. Лица их были одно подле другого, не далее ладони. В памяти Якова горели слова Матвея, что предназначена она тому. Касаясь Ефросиньи, Яков грешил. Молясь втуне, отодвигался, оставлял между своими ладонями и телом Ефросиньи тонкую воздушную прослойку.