Иоанн Грозный
Шрифт:
Еще дальше, сразу не замеченный, валялся труп безвестного бродяги. С невнятным урчанием человека рвали волки. Вороны соперничали с четвероногими, всякий раз взлетая, когда раздраженные волки щерились кидались на супротивников.
– Насчет Магнусова письма. Догадался? – развернул лошадь к Матвеиному жеребцу Годунов.
– Как не догадаться! – угрюмо вздохнул Матвей.
– Никому до меня письмо не показывал?..
Матвей с отрицанием молчал.
– Кто корону рисовал?
Вороны заграяли. Хрустнул валежник. Матвей оглянулся
Глаз, не искал причины шороха. Глаза его не бегали, как могло бы быть с Матвеем при подобных обстоятельствах. Выбрав уединенное место, Годунов не сомневался: никто не слышит.
Матвей перевел дух:
– Яков рисовал.
– По чьему наущению?
Новый тяжелый вздох:
– По-моему.
Матвей упрощал Годунову задачу, и Борис улыбнулся:
– Ты вел обоз. Тебе Магнус давал письмо, люди видели. На тебе ответственность. Чего сразу честно не признался?
Звякнуло стремя. Матвей соскочил с коня, схватил Годунова за ногу. У того мимолетный страх проскочил в глазах: как бы дурак не прибил часом, воспользовавшись недоступностью чащи. Но Матвей, ухватившись за сапог Годунова, ныл:
– Прости, батюшка! Помоги, батюшка! Не сберег письма, посеял!
Гнувший подковы великан превратился в младенца. Плакал, униженно молил, слюнявился, целовал голенище. Годунову стало неприятно, он готов был сквозь землю провалиться, жалел о затеянном разговоре. Никакого права не имел называться батюшкой этот не знавший женщины юноша. Перед ним унижался ровесник. А Матвею так хотелось жить, дышать, ощущать в себе молодую переполнявшую тело гибкую силу. Жить пока весело и легко. Он не износил организм, как дедушка Костка. Ему еще жениться, наслаждаться любовными утехами, сладко есть да пить, тешить честолюбие ростом в государевой службе. Моля Годунова, внутренне признавая, что умнее тот, Матвей пылал ненавистью за предъявленный счет. Сию минуту гроза бы миновала, а там был бы случай, счелся б он с Борисом.
Борис коленом оттолкнул Матвея, показывая: не надобно слез.
– Головой бы подумал, как такое письмо государю преподнести, с рисунком. Не слыхали и не видали писем подобных. Эзельский властитель Магнус – не ребенок, чтоб ему в письмах вместо слов гербы малевать. Письмо же показать придется, оно в книгу полученным вписано. Уверен ты, что старое письмо не сыщут?
Матвей никак не был уверен, что подлинник не найдется. Растирал кулаком и рукавом непрерывно бежавшие слезы, галдел:
– Землю сгрызу, не сыщется!
– и потом: - Придумай что-нибудь, Борюшка!
– Спознаюсь с тобой, на плаху вместе пойдем. Много недоброжелателей у меня. Не ведаешь?.. Попробую помочь, но услуга за услугу.
– Говори, все выполню. Человека убью!
Годунов положил на грудь короткий крест:
– Грех какой говоришь! Убивать никого не надо, а вот что требуемо.
И Борис под долбеж дятлов, карканье ворон и чавканье волков, с треском раздиравших мертвячьи кости, изложил Матвею озадачившую его проблему. Матвей был сражен. Силач ожидал и задачи, связанной с применением физической силы: вызвать на поединок, на кулачках подраться. Ему думалось, никогда не справиться с тем, что поручал Борис: подыскать невест царю и царевичу. Не знал, как и подойти. Исполнить царское веленье Матвею было так же тяжко, как и Годунову. Тем не менее, ему ничего не оставалось, как поклясться помочь. Соскребнув дерна, Матвей проглотил его в верность клятве. Борис земли не ел, дал лишь обменное слово, поцеловав нательный крест. Его крест поцеловал и Матвей.
Радостный Грязной вскочил на коня, вонзил шпоры под брюхо сивому. Жеребец сел от боли на зад. Матвей сорвал с плеча лук, вставил стрелу из колчана и метко пульнул в волка, жравшего покойника. Волк дернулся. Отлетел от трупа силой удара и забулькал кровью из горла. Хотелось бы Матвею стрельнуть и в другую сторону.
Оставив Годунова в лесу, Грязной спешной рысью полетел к ждавшим на дороге Василию Шуйскому и Якову, недоумевавшим, о чем столь долго говорит Годунов с молодым опричником. Матвей безжалостно вонзал шпоры в бока Беляка.
У простых людей и хитрость не без придури. Отъехав от Шуйского, Матвей зашептался с Яковом, передавая уговор с Борисом. Племянник старался разделить, а то и переложить ответственность за подделанное письмо на дядю.
Яков удивлялся:
– Как Годунов проведал, что в письме нарисована корона? На свет что ли выглядел?
– Бумага плотная. Вряд ли видно.
– Ты проверял?
– Знамо!
– Чего, знамо! – бушевал Матвей. – А если вскрыл он письмо?
– Посмел государево письмо вскрыть?!
– Мы же посмели. Распарил сургуч и расклеил.
– Не положено же!
– А что мы сделали, положено?
– Ты рисовал!
– А ты упрашивал!
Как не верти, выходило: лучше иметь Годунова другом, чем врагом. Племянник и дядя задумались, как вывернуться. Дядя был почище племянника в помыслах. С бабами близко по щекотливым вопросам не общался. Долго молчали. Яков пожурил племянника, что голова пса, привязанная к сбруе его жеребца, смердит нещадно.
– Потерял я свою голову. Без головы же государем не велено. Полкана помнишь?
– Пса, что в Нарве привязался?
– Он и есть.
Настроение Якова окончательно испортилось. Он вспомнил пса, которого ласкал.
– Другую собаку не нашел?
– Не деда Костки кобелей же было резать?
Яков считал, что и других собак жалко резать. По природной чувствительности глаза его увлажнились. Матвей же сухо сказал: де, знает он только двух баб, которых можно представить кандидатками в жены государевы – будущую жену свою, Ефросинью Ананьину, и изнасилованную им в бане странноприимного дома недавнюю девицу, кличимую Марфой.