Иосиф Джугашвили
Шрифт:
Есть свидетельство адмирала Исакова, который однажды, будучи на приеме у Сталина, услышал нечто, потрясшее его. «В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: „Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол,
А дела разворачивались одно за одним. В 1935 году НКВД распутал дело «Клубок» — заговор в Кремле, среди обслуги, библиотекарей и пр., которое сейчас считается сфальсифицированным, но совершенно безосновательно. Не в первый раз заговорщики пытались подобраться к обслуживающему персоналу Кремля. Затем последовал процесс Зиновьева и Каменева. После этого обнаружился заговор военных — казалось, всему этому не будет конца. С каждым новым делом те, кто был наверху, все больше ожесточались, и с каждым разом все больше был диапазон преступлений, в который они могли поверить, в конце концов они уже верили во все, что угодно. И тогда наступило время НКВД. После ареста Ягоды, который, будучи сам из стана оппозиции, более-менее сдерживал процесс, чекисты поняли, что тут дело пахнет наградами, карьерой и прочими благами, и стали действовать по принципу: «чем больше их сдадим, тем лучше». И Сталин был не прав, когда санкционировал пытки. Да, били и пытали во всех контрразведках Европы, но он должен был понимать особенность НКВД, многие из работников которого служили там еще со времен Гражданской войны, а другие были их верными учениками — по своей жестокости эта публика не имела себе равных.
Когда Феликс Чуев спрашивал у Молотова, у Кагановича, которые вместе со всеми санкционировали смертные приговоры: «Как же вы могли? Ведь там были ваши товарищи?» — оба отвечали:
«А что нам оставалось? Нам показывали следственное дело, с протоколами допросов, с собственноручными показаниями! Что мы должны были делать?»
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что избавление от «верных ленинцев» пошло стране только на пользу. Массовые репрессии — это уже совсем другая история, не имеющая отношения к Сталину и во многом раскрученная руками того самого партийного актива, который в ходе репрессий поедал сам себя и транслировал те же процессы в другие слои общества. Когда наверху поняли, что происходит, было уже поздно. Спецслужбы — это «государство в государстве», так просто их не возьмешь. Надо было найти «варяга», способного остановить этот безумный маховик. Тогда из Закавказья извлекли старого чекиста Берию, опытного и решительного, который, придя на место Ежова, сумел — далеко не сразу — остановить машину репрессий. Последними жертвами «террора» стали сами ежовские следователи, но их, по правде сказать, совершенно не жалко…
…Это почти невероятно, но у них все получилось. Получилось с индустриализацией — к середине 30-х годов была создана и заработала новая промышленность. Получилось с сельским хозяйством — после коллективизации валовой сбор зерна увеличился в полтора раза. Получилось с армией, хотя и хуже, чем с коллективизацией, и даже благосостояние населения с середины 30-х годов начало постепенно повышаться. Однако это была временная передышка, потому что мир стремительно катился к новой войне. Кто бы и что бы ни говорил, Сталин не питал по этому поводу никаких иллюзий.
Если завтра война…
Да, в Кремле нимало не сомневались, что война будет. Поэтому еще с конца 20-х годов все: народное хозяйство, политика, идеология — было подчинено одной цели. Надо было успеть как можно больше нарастить мощь Красной Армии, и в первую очередь военный потенциал страны. Сталин мог упустить из виду какие-то политические моменты, мог расслабиться и не обращать внимания на оппозицию, к сожалению,
« — …Как вы думаете, — спросил он, — почему на истребителях „Спитфайр“ ставят мелкокалиберные пулеметы, а не пушки?
— Да потому, что у них авиапушек нет, — ответил я.
— Я тоже так думаю, — сказал Сталин. — Но ведь мало иметь пушки, — продолжал он. — Надо и двигатель приспособить под установку пушки. Верно?
— Верно.
— У них двигателя такого нет?
— Нет.
— А вы знакомы с работой конструктора Климова — авиационным двигателем, на который можно установить двадцатимиллиметровую авиационную пушку Шпитального?
— Знаком.
— Как вы расцениваете эту работу?
— Работа интересная и очень полезная.
— Правильный ли это путь? А может быть, путь англичан более правильный? Не взялись бы вы построить истребитель с мотором Климова и пушкой Шпитального?
— Я истребителями еще никогда не занимался, но это было бы для меня большой честью».
То есть глава государства настолько понимает в авиации, что может самостоятельно оценить разнообразные проекты, разобраться в разнородных дезориентирующих мнениях специалистов и дать авиаконструктору подобное задание. Это не так мало, тем более что научная среда во все времена представляла собой клубок противоборствующих направлений, и каждый из консультантов тянул в свою сторону.
Такую же осведомленность Сталин проявлял и в танкостроении, и в прочих оборонных вопросах. А когда во время Финской войны ему доставили новую модель пулемета, глава государства вспомнил собственный боевой опыт, попросил принести ему винтовку и устроил в своем кабинете испытания, близкие к полевым, только что боевыми не стрелял по стенам кремлевского кабинета. Нашел, кстати, несколько недостатков, подходя (вернее, подползая) к пулемету с позиции не конструктора, а рядового пехотинца.
Собственно говоря, произошло экономическое чудо, которого никто не ждал и в которое никто не верил, — за какие-то несчастные пятнадцать лет Россия из отсталой крестьянской страны превратилась в сверхдержаву, способную дать бой объединенной армии всей Европы. Представление об СССР как о «колоссе на глиняных ногах» имело под собой все основания, но оказалось ложным, поскольку правительство — и в первую очередь глава государства — сумело заставить всю страну работать на войну.
Столь же дотошно Сталин вникал и в дела дипломатические. Он вел политику государства с восточной выдержкой и хитростью, также не строя никаких иллюзий, столь любимых многими другими российскими правителями, питавшими слабость к цивилизованной Европе. Международное окружение Советской России никогда не было дружеским — в 30-е годы разве что с Чехословакией были приличные отношения, и рассчитывать на чью-либо поддержку в грядущей войне не приходилось. А к концу 30-х годов стало ясно, с кем придется воевать. После прихода к власти Гитлера политика Германии стала резко антисоветской. А учитывая еще и тысячелетнюю направленность германской агрессии на восток…
В 1936 году Германия и Япония — две страны, имевшие на российской территории особые интересы, подписали так называемый Антикоминтерновский пакт. В ноябре 1937 года к нему присоединилась Италия. А в 1939 году — вдруг резкий поворот руля, ход, которого никто не ожидал и который мало кем тогда был правильно понят, — подписание Пакта о ненападении с Германией. Политики не знали, что и думать, коммунисты по всему миру выходили из своих партий, но… «Сталин был величайший тактик», — скажет потом Молотов.