Иосиф Сталин. Гибель богов
Шрифт:
Он вызвал на дачу Хрущева. Пили чай. Коба заботливо положил сахар в чашку гостя.
– Я без сахара пью.
– Врешь, ты известный сладкоежка. Кстати, все хочу тебя спросить. Ты – секретарь московского горкома партии, товарищ Хрущев… я не ошибся?
Хрущев понял: сейчас начнется разнос за что-то. Он побледнел.
– Да, Иосиф Виссарионович.
– Тогда почему не поддерживаешь новый почин московских рабочих? Эти молодые товарищи рвутся взять дубинки. И предлагают: когда закончится рабочий день, отдубасить как следует этими дубинками
Хрущев опешил, и я с ним.
– Я, честно говоря, не слышал, – пробормотал бедный Хрущев.
– Твое дело, Никита, не слушать массы, а опережать массы. Вести их за собой. Так нас, старых большевиков, учил Ильич. Руководитель должен иметь орлиные очи, видеть то, что еще только будет. Иди, думай. И предложи на Бюро план этого мероприятия.
Когда Хрущев ушел, он сказал:
– Этот тоже с гнильцой… и к тому же не понимает жидов. У сиониста, шпиона, но неплохого писателя Бабеля есть такой эпизод. Комиссар выступает на селе и бросает лозунг: «Да здравствует мировая Революция!» А ему из толпы отвечают: «Не может того быть, чтоб случилась мировая». – «Почему?» – «Жидов не хватит».
Я засмеялся, он мрачно посмотрел на меня.
– Плакать надо, а не смеяться. Всегда и всюду, где появляются они, начинаются бунт и печаль. Как правильно жило человечество. Языческие боги были так похожи на нас, ничто человеческое было им не чуждо. Человеческое – значит, звериное. Кровь, победа над противником, месть, много баб… Все радости истинного мужика считались достоинствами. Но вот евреи открыли понятие «грех». Появился Бог, который стал наказывать за грехи. И придумал заповеди, невозможные для человека. Нагие Адам и Ева, преспокойно ебавшиеся с другими Адамами и Евами, сильный Каин, пристукнувший никчемного слабого брата, узнали, что свершают грех… А потом еврейка родила еще одного Бога, и тот потребовал совсем невозможное: он мне по морде, а я ему подставляю другую щеку.
Он говорил, а я вспоминал мальчика Сосо и его вопросы к моей бабке. Вот уж действительно: «каков в колыбельке, таков и в могилке».
Он все так же мрачно глядел на меня.
– Ну ладно, уходи, я устал.
Я понял: он решил!
Вскоре обозначились масштабы решения.
В эти дни жена пришла с потерянным лицом. Выяснилось, что управдом в доме ее сестры (та недавно переехала в Москву) сообщил сестре по величайшему секрету: началось. Разослано распоряжение управляющим домами «составить списки евреев, проживающих во вверенных им домах». Он не имел права этого говорить под страхом расстрела. Но рассказал сестре, потому что он – родственник Кости (мужа сестры).
– В списке их дома есть фамилия Зины, – (сестры). – Это значит, что в списке нашего дома – моя! И когда же это все кончится? Когда он насытиться кровью? – Она заплакала.
Я, знавший своего друга лучше всех в мире, должен был бы ей ответить: «Никогда!»
Но вместо этого я обнял ее и сказал:
– У меня есть крепкая надежда… на Самсона!
Она с изумлением посмотрела на меня. Вместо объяснения я поцеловал ее. Как положено
Мой агент в Париже – французский коммунист-еврей – прислал короткое сообщение, что со страной антисемитизма ничего общего иметь не хочет. Замолчали три моих агента в Америке.
На Лубянке я узнал, что «инициативная группа евреев» собралась в редакции «Правды» и «пишет письмо Сталину». Сейчас там лихорадочно собирают наших самых знаменитых евреев – подписывать это письмо. Представить себе, что в эти опасные дни в помещении главной газеты страны кто-то что-то делает самостоятельно, я не мог… Следовательно, это письмо приказал писать Коба. И главные мысли в письме, конечно, принадлежат ему.
Я решил срочно узнать, что в письме. Я не мог в третий раз потерять жену!
Поехал в «Правду», благо там в международном отделе работал журналист, являвшийся нашим сотрудником.
Он был на совещании у редактора. В приемной толпились несколько человек. Это были знаменитости – конструктор, известный писатель, кинорежиссер… Разные люди. Но одно обстоятельство их объединяло – все были евреями.
Они разговаривали в голос, сильно волновались, и даже появление незнакомого человека не прекратило их разговор.
– Он говорит, что все уже подписали.
– А Эренбург?
– Эренбург подписал!
«Эренбург подписал!» – это звучало для них, словно приказ. Как гремело его имя в войну! Вам, не жившим тогда, – не представить. Газеты с его антигитлеровскими статьями солдатам запрещалось использовать на самокрутки (щепотка табака, завернутая в газетную бумагу). Их хранили у сердца, с ними шли в атаку и погибали. Даже в нашем лагере нам читали вслух его статьи. Имя Эренбурга стало тогда нарицательным. Не преувеличиваю, в войну по популярности оно шло вслед за именем Кобы!
Мой сотрудник вошел в приемную бодрой походкой и сказал, обращаясь к собравшимся:
– Простите, товарищи, что заставили ждать. Подписание будет в кабинете главного редактора. Прошу всех туда.
Всю толпу повели к главному редактору, а мы с сотрудником прошли в его кабинет.
– Надо поговорить.
– Меня отправляют уговаривать Эренбурга.
– Я тебя подвезу… Значит, Эренбург не..?
Сотрудник промолчал.
Мы молча спустились в лифте, естественно, оборудованном подслушивающим устройством.
Вышли на улицу, здесь он заговорил:
– Эренбург упрямится. Текст очень страшный! Хитрый старик написал письмо Сталину: «Если я получу указание от вас, товарищ Сталин, немедля подпишу». Остальные знаменитости-евреи тоже стараются уклониться, домой сутками не возвращаются. Хотя мы обещаем: тот, кто подпишет, останется в Москве.
– Значит… будут выселять евреев?
Он пожал плечами.
В машине все так же молча он передал мне два сложенных листочка. Это и было то письмо. Я его запомнил на всю оставшуюся жизнь.