Иосиф Сталин. Гибель богов
Шрифт:
Тогда я подробно рассказывал Кобе эту историю. Его фантастическая память, как угодливый официант, всегда подавала нужные блюда вовремя.
Неужели теперь?..
Решающий разговор
Я приехал домой. Жена уже знала. Оказалось – передали по радио. Я тщетно пытался ее успокоить, когда мне позвонил Берия.
Как же я был рад этому звонку! Как я ждал его!
Он попросил срочно приехать в «наш особняк» по вопросу «кембриджской пятерки».
Я не сомневался: «пятерка» тут ни при чем.
Когда я вошел во двор «нашего особняка», к моему изумлению,
Выглянуло солнце, стало тепло. По очищенному от снега двору каталась на велосипеде прелестная девочка. Вот так должна была выглядеть набоковская Лолита. Только эта была чуть-чуть постарше, на вид пятнадцать-шестнадцать лет. Она была в одном свитере, без шапки. Русая коса до пояса. Высокая, статная, с телом Венеры. И детским нежнейшим лицом. У нее были такие знакомые мне длинные, немного полные ноги. Неужели этот мерзавец готовит ее на замену Даше? Но когда я поднял глаза наверх и увидел его… Берия стоял в окне, неотрывно глядя во двор – на красавицу-девочку. Она явно это знала. Иногда поднимала голову, с усмешкой смотрела на него. Что-то жестокое, грешное появлялось на детском лице, и взгляд у нее становился хмельной. Она ездила все быстрее, быстрее… И вдруг упала на асфальт. Поднялась, держась за разбитую коленку… Из дома выбежал охранник. Увел ее в особняк.
Берия вышел, извинился, что заставил ждать. Мы поднялись в комнату… Даши.
Он сказал:
– Вспоминаешь свою? Но я хотел, чтобы ты… – (опять на «ты»), – увидел мою! Ее отец был охранником в моем доме, – (Берия с семьей занимал особняк на улице Качалова.) – Жена позволяла детям охранников кататься во дворе на нашем велосипеде. Они ездили на нем по очереди. И я как-то посмотрел из окна и увидел ее… Отец ее умер…
Я не спросил, когда умер отец девочки: до того, как Берия ее увидел, или после. Он, видно, понял, как-то жалко махнул рукой (дескать – не все ли равно!). Действительно, не все ли равно, если люди для нас – мухи.
Он продолжил почему-то шепотом:
– Ее привезли сюда… – (Представляю, что почувствовала эта несчастная, когда увидела человека, перед которым благоговел, дрожал ее отец. Да что отец – вся страна!) – На столе стояли вино, шоколад, фрукты. Я спросил, не хочет ли она еще чего-нибудь? Она попросила… лимонад! Сама, клянусь… я не просил ее… выпила вина, легла на кушетку, закрыла глаза… дрожала…
Я с изумлением смотрел на него. В его глазах появились слезы. Сентиментален он был, как все убийцы. Он продолжал шептать:
– При том, что она была ребенок… она была женщина… Когда я одевался, она посмотрела как-то по-женски внимательно и сказала: «Плохо ухаживают за вами, Лаврентий Павлович, сладкого много есть разрешают, а вы и так полный». Я чуть не заплакал… Ей уже скоро семнадцать. В прошлом году она забеременела и родила. Я говорю: что хочешь, проси! И знаешь, что попросила? Велосипед! Она научилась распоряжаться мной. Я ее боюсь. Иногда ее охватывает странное бешенство… после… Тогда она хватает мой китель, набрасывает на голое тело и выбегает во двор… с маршальскими погонами. Ее ловит охрана, приводит… Потом, бывает, по неделям меня не подпускает, а я выпрашиваю у нее ночь. Она ненавидит меня и любит! И как любит! Но рядом с ней я никогда не засыпаю. Потому что чувствую… – Он усмехнулся. – Ночью, спящего, она меня когда-нибудь зарежет. – Он помолчал. – Я показал ее тебе, чтобы ты понял, как я
Сначала я был потрясен этой непонятной, бесстыдной откровенностью.
Но по мере того, как он говорил, начал понимать скрытое послание. Он показывал: у меня сейчас нет от тебя тайн. Самых стыдных, самых главных. Ты сейчас мне как брат. И потому ты должен мне верить.
– Что скажешь? – спросил он.
– Что я могу сказать: жалко тебя… но куда больше – ее.
– Вот и мне тоже… – И, усмехнувшись, добавил: – И тебя жалко, и твою семью. – Он вынул из кармана пиджака бумагу и положил передо мной.
Это был ордер на мой арест и обыск. Подпись размашистым, хозяйским, знакомым почерком Кобы. Только число не проставлено.
– Что ж, мы все обречены… – проговорил я.
– Но ты раньше. Ты меня по-прежнему боишься, а ты не бойся. Если бы я хотел, давно мог бы тебя ликвидировать: «устройство», которое вами у меня установлено…
– Это… по его приказу, – поспешил пояснить я.
– А по чьему приказу ты прослушиваешь его самого?
Я уставился на него.
– Я о кнопке в твоей комнате на Ближней. – Он, усмехаясь, смотрел на меня. – Мой человек ее обнаружил на днях… – (У него в охране – свой человек!) – Так что если бы я захотел от тебя избавиться, мне достаточно было бы сказать… Но я не сделал этого, потому что ты мне очень нужен. А я – тебе… Недавно умер Литвинов, на днях умрет самый доверенный прежде человек – Мехлис. Это все подарки той Лаборатории… Этим двум сотрудникам он определил мирно умереть. Проводит их с почестями. Другое дело – все мы. С нами он поступит по традиции. Сначала Ежов убрал Ягоду, потом убрали Ежова. Теперь – моя очередь. Правда, перед своим концом я буду убирать Молотова, Микояна и Кагановича. Одних – как злобных антисемитов. Других – как пособников сионистов. Потом меня уберет Маленков… Маленкова и Хрущева уберет Игнатьев, а Игнатьева – кто-то следующий! Как в тридцать седьмом, не мудрствуя лукаво, поставил нас на самообслуживание. Старый стал твой друг! Новенькое изобретать ленится этот Корифей науки и техники! А надо бы!
И такая ненависть слышалась в его словах. Ненависть жалкого холуя к господину.
– Он несчастный старик, отравленный подозрительностью, – сказал я.
– Не лги. Он великий человек с великими амбициями. И ты, и я – оба знаем. Он придумал вновь создать монолит из страны. Страхом и ненавистью. Расстрелы, аресты, идеологические погромы… Задача исполнена. Страх снова стал всеобщим. Теперь он кормит страну другим лекарством – ненавистью. Антисемитская кампания!
– Он ее прекратил, я сам читал новое письмо…
– Нового письма не будет. Новое письмо должно было доказывать, какой он великий интернационалист, как он хотел хорошего, но… евреи вновь все испортили – взорвали русских людей. Ты же разведчик, ты ведь понял, зачем был, – он хмыкнул, – устроен взрыв в Тель-Авиве… Скоро «Правда» начнет печатать гневные отклики трудящихся… И тогда появится то первое письмо испуганных народным гневом евреев! Идя им навстречу, руководствуясь гуманной задачей спасения евреев от справедливо разгневанных русских людей, он согласится на просьбу самих евреев – сослать их в далекие края.