Ипц
Шрифт:
— Ага! — радостно подтвердил Кузьма. — Дите пошло на волю, в пампасы. Мы его сегодня видели.
Женщина не донесла платочка до носа.
— Неужели он?!! Светленький такой, с проборчиком…
— Он и есть, — заверил ее Рудаков, — только пробора уже нет. Смылся пробор. Он сегодня с приятелем на водном велосипеде перевернулся. Со всей радиотехникой.
— Когда это было? — внезапно успокоившись, спросила женщина.
— Да часа примерно в два…
Женщина совершенно преобразилась. Она спрятала платок, посидела некоторое время в глубокой задумчивости и неожиданно разразилась бранью:
— Ах, он мерзавец! Мать здесь с ума сходит, по милициям бегает, а он с дружками на велосипедах разъезжает. Развлекается, видите ли. Ну, пусть он, подлец,
Она долго извинялась. Потом ушла. На станции некоторое время пахло ее духами и слезами.
— Ничего себе ребеночек… — только и сказал Рудаков. — Пойдем, Кузьма, ужинать, а потом к старушкам. Ждать уже бесполезно. — Он протянул боцману руку. — Спокойной ночи, Гарри Васильевич. Если меня будет спрашивать какой-нибудь ребенок в коротеньких штанишках, скажи, пусть приходит завтра.
— А куда ты дел ихний скарб? — спросил по дороге Кузьма.
— Их барахлишко я в водолазке в ящик под кислородные баллоны запихнул. Место надежное. А бумажник с собой. Тоже как в сберкассе…
— Откуда мы старушек будем наблюдать? — поинтересовался Кузьма.
— Пристроимся где-нибудь в сторонке. Хорошо бы вместе с ними на кладбище сходить.
— И не думай, — решительно возразил Кузьма. — Будет скандал. Большой скандал может получиться.
— Да брось ты… В темноте все равно не видно. Возьмем в руки по свечке и тихим шагом… В толпе никто не разберется!
* * *
Всю дорогу Кузьму мучили всевозможные предчувствия:
— Лженерон, Лжедмитрий и две лжестарушки.
— Ты что, трусишь? — подначивал его Рудаков. Старушек испугался?
— Не испугался, но все же испытываю некоторые ощущения в коленках.
Они шли и переговаривались вполголоса. В руках они торжественно держали по здоровой восемнадцатикопеечной свече. Редкий свет уличных фонарей тускло отражался на жирных боках свеч. Ночь была безлунная. В городе тихо, только где-то захлебывалась собака. Возле церкви безмолвно суетились согбенные старушки. Ребята вошли на церковный двор и смешались с толпой.
Наконец старушки перестали суетиться и сгрудились у паперти. Двери распахнулись. Весь в золоте и сиянии свеч появился рослый, красивый священник. Он что-то сказал старушкам, и они хором выдохнули: «Аминь».
Ребята вместе со всеми вошли в церковь и зажгли свои свечи от лампады под иконой Николая Угодника.
…Дорога на кладбище проходила по самому краю обрыва. По левую сторону чернел и пугал своей мертвой чернотой пустырь. По правую сторону был тридцатиметровый обрыв. Снизу доносился глухой ропот моря и костяной перестук. Это волны перегоняли с места на место прибрежную гальку. Мигал красный глаз маяка. Через равные промежутки времени он окрашивал причудливые линии обрыва красным светом, словно обливал кровью. Старушки испуганно оглядывались и мелко крестились. Свечи, открытые свежему дыханию моря, начали трепетать. Перекрестившись, старушки снова заслоняли огонь рукой. Свечи успокаивались. Их неровный свет выхватывал из глухой тьмы белые пятна старушечьих лиц. Все остальное было укрыто непроницаемо черной одеждой и сливалось с ночью. Кузьма зябко поеживался.
— А не уйти ли нам? — горячо прошептал он в самое ухо Рудакову.
— Самое интересное еще не началось. Впереди кладбище и почетный караул привидений, — зловещим шепотом ответил Рудаков.
Кузьма вздрогнул.
— А ты знаешь, в эту ночь даже цикады никогда не поют, — сказал Рудаков.
Кузьма прислушался. И действительно, цикады молчали. Лишь тишину раздирало шарканье старушечьих ног. Временами из-под неуверенной ноги срывался камень. Он долго падал и звонко цокал по глыбам до самой воды, словно кто-то стучал зубами от холода. Спасатели тоже усердно шаркали ногами и прятали лица от пламени свечей. Кузьма заметил, что одна из старушек стала часто поворачивать голову в их сторону.
— Держись левее, — прошептал Рудаков. — Сейчас будет самое узкое место дороги. А то загремишь вниз, я и костей не соберу. Придется посылать тебя в Москву заказной бандеролью. — Рудаков шутил, но голос его дрожал и прерывался.
…Дорога заметно сузилась. Подозрительная старушка перешла на левую сторону и заняла место Рудакова. Он отошел назад: Дорога превратилась в тропинку. Теперь на ней еле умещались двое. Старушка шла вплотную, и Кузьма чувствовал ее высохший острый локоть. Внезапно она резко двинулась. Ее рука распрямилась и ударила с неожиданной силой Кузьму в плечо. Кузьма еле удержался на ногах. Сохраняя равновесие, он нелепо взмахнул руками. Его свеча описала полукруг, погасла и канула в обрыв. Старушка замахнулась для второго удара, но тут Кузьма поймал ее за руку. Ему стало не по себе. Он почувствовал в своей руке крепкое, ширококостное мужское запястье…
Глава вторая
Гарри Васильевич не любил ночную вахту. Человек он был общительный, и ночное одиночество угнетало его. Хорошо, если кто-нибудь из ребят, проводив свою девчонку, на пути к дому заглянет на станцию. Тогда можно поговорить или сыграть партию в шахматы. На худой конец, можно забить рыбацкого козла на четыре конца.
Чтобы хоть как-нибудь убить время, боцман начал сухую приборку. Обычно ночные вахтенные делают ее по утрам. Он сдвинул стулья в кабинете начальника, открыл водолазку, свернул в плотные кули ковровую дорожку из коридора. Освещение на станции было тусклое. По ночам здесь, кроме одного дежурного, никого не оставалось, и начальник — человек без предрассудков — экономил электроэнергию. Молодым спасателям это не нравилось. Они норовили запереться в светлой дежурке и не выходить из нее всю ночь. А самые молодые обвешивали на ночь себя ракетницами и длинными водолазными ножами. А коль ложились прикорнуть, то устраивались на жестких стульях. Что-то мешало им пользоваться удобными санитарными носилками, на которых переносились утопшие.
Гарри Васильевич аккуратно, растянув насколько возможно удовольствие, подмел всю станцию, даже залез на наблюдательную вышку и вымел оттуда все окурки, оставленные дневными дежурными. Он собрал мусор в железный совок и закурил. Потом облокотился о резные деревянные перила и стал смотреть на бухту, опоясанную цепочкой золотистых береговых огней. Огни сверкали и отражались в море. А самые дальние, еле различимые огоньки смешивались со звездами. Словно глаз притаившегося хищника, вспыхивал и затухал зеленый огонек бакена. В порту призрачно белело большое и ладное тело теплохода. Он весело мигал ходовыми огнями. Из открытых иллюминаторов слышалось похрипывание транзисторов и довольный мужской смех. Гарри Васильевичу стало грустно, и он спустился в дежурку. Принес из коридора брезентовые санитарные носилки. Они были старые. По всему брезенту проступали неизвестного происхождения пятна. Ржавые петли раскрывались туго и противно скрипели. Боцман свернул под голову потертый бушлат с позеленевшими пуговицами и прилег. Брезент затрещал и просел чуть не до полу…
…Гарри Васильевич очнулся от дремоты с ощущением, что кто-то на него смотрит. Он огляделся. Вокруг никого не было. Он резко повернулся и посмотрел в окно. Одна его половина была открыта. За окном виднелась слабо освещенная веранда станции. Там тоже никого не было. Боцман снова прикрыл глаза и с хрустом в костях потянулся всем телом. «Зашел бы кто-нибудь… — подумал он. — Когда другой дежурный, так полна станция народу. Все «корешки» собираются. Сейчас приемник на окно — и пошли кормой вертеть. И сколько им ни говори, что нельзя на окно, что ругают за это… Да, а ведь я окна-то не открывал вроде…»