Иресиона. Аттические сказки

Зелинский Фаддей Франкович

– Постарайся выпроводить Икария, – сказал ему. – Он твой шурин. Я же пойду предупрежу свою Ликориду – пусть приведет Ифиною к нам. В случае нужды соберу людей. Не для того избрали мы демарха, чтобы он наших гражданок срамил; хвала богам, не во Фригии живем!

Эврикрат стал пробираться к Икарию. Это оказалось нелегким делом.

Филохор, взбешенный тем, что ему не дали выпить, набросился на хозяина злополучного меха. Он с трудом выговаривал слова, его душила злоба.

– Злодей, разбойник! Смотрите, сколько сов заграбастал!

–

Ну, твоих-то тут негусто, – заметил кто-то.

Другие, однако, подержали Филохора:

– Ну и что с того? Все они наши!

– Я о народе беспокоюсь, – подтвердил Филохор. – Я всегда с народом! Злодей. Разбойник! Отдай, что награбил!

Он протянул руку к серебру, но, потеряв равновесие, свалился на глиняный пол и растянулся недвижный как колода.

Все оцепенели: никогда ничего подобного не видели.

– Что с ним? Никак умер?

– Действительно умер.

– Эй, демарх! Филохор умер!

Демарх, который только что допил остатки вина прямо из меха, с трудом поднялся с места.

– Я демарх! – тяжело выдохнул. – Кто против меня?

Он хотел подойти к лежащему Филохору, но ноги отказывались ему служить. Он пошатнулся.

– Что творится, мужи! Знать, и мне умирать пора.

– И нам! И нам! – послышались крики. – Мы все отравлены!

– Отравитель! Отравитель!

Демарх, сильный как бык, вырвал из столешницы мраморную плиту, всю залитую вином; другие вооружились палками. Все бросились на Икария.

Кубок Обиды взял свое.

X

Эригона сидела на своем обычном месте за прялкой. Все ее мысли были об отце.

«Его там чествуют как вестника божьей милости и божественной Ирины! О Дионис, да будет благословен твой приход! Как теперь расцветет хутор на Эразине!»

Тут ей показалось, что кто-то скребется в дверь снаружи. Она прислушалась: звук повторился, и послышалось жалобное скуление.

Бросилась отворять дверь. Мера! Что это значит?

Понуро поджав уши и хвост, продолжая поскуливать, верная собака подползла к ногам своей хозяйки.

У Эригоны подогнулись колени.

– Мера! Где отец?

Собака указала мордой на выход.

– Что ж, раз надо идти – идем.

Она вышла, оставив дверь открытой. Спустившись к Эразину, пошла вниз по его течению. Шла словно в каком-то забытьи, с опущенной головой. Потом, подняв голову, увидела солнце, окруженное тучами.

– Гелиос, скажи! Мой отец жив?

Тучи еще сильнее сгустились вокруг солнца, а затем и полностью закрыли его.

Тогда она обхватила руками голову и заголосила. Прохожие, пентеликонские угольщики, посмотрели на нее с тревогой: это был протяжный стон. Но постепенно он стал облекаться в слова:

Не плещите,Волны Эразина,Не глушитеБоль мою и жаль.

На людей и их оклики она не обращала внимания.

Дойдя до излучины,

где речка поворачивала на юго-восток, Эригона зашагала в ту же сторону, невзирая на лай Меры, которая пыталась повернуть ее в противоположную. Она была уверена, что отец первым делом отправился в Марафон.

Не дойдя до города, она застряла в толпе незнакомых крестьян и крестьянок, которые заметили, что девушка разговаривает с кем-то, для других невидимым. Но Мера чуяла его присутствие и тихо скулила.

– Спасибо, милостивец! – благодарила кого-то Эригона. – Я знала, что ты обо мне не забудешь. А его там нет? Есть? А душа его у тебя? И душа матери тоже? И я увижу их обоих?

– Глядите, улыбнулась! – шептались окружившие ее люди. – А глаза, глаза! В какую-то даль смотрят, нет, скорее – внутрь себя. А на лбу печать… Дети, дети! Это печать той, чье имя даже вымолвить страшно.

Эригона повернула обратно, вверх по течению Эразина, к его излучине. Снова запела:

На полянах ДионисаСреди ночи благодатнойПод тимпанов громких звукиСветлых душ сияет рой…

Толпа поначалу следовала за ней, но постепенно рассеялась. У речной излучины Мера снова звонко залаяла. Эригона пошла за ней.

Когда они подходили к Птелею, уже смеркалось. Никто им не встретился. Прошли по главной улице. Город казался вымершим. Перед большим домом с закрытыми дверями Мера залилась отчаянным лаем; потом, как бы опомнившись, жалобно завыла и побежала дальше. Эригона пела на ходу, ни на что не обращая внимания.

У трикорифской стены встретили ее две девушки; узнав, боязливо сдвинулись в сторону.

– Ликорида, милая, что с ней? Эригона ли это, или дух Эригоны?

– Окликни ее, Ифиноя, тогда узнаешь.

– Эригона, Эригона!

Но в ответ они услышали только слова песни:

Не плещите,Волны Эразина…

– Могучая Геката! – в ужасе воскликнула Ифиноя. – Так она – мертвая?

– Нет, – ответила Ликорида, – живая. Но ты видишь печать на ее лбу?

– Какую печать!

– Печать Персефоны, – прошептала Ликорида. – Люди с такой печатью долго не живут. Пойдем, расскажем обо всем отцу.

Эригона тем временем шла дальше. Вслед за Мерой она пересекла болото и поднялась на пригорок, где рос одинокий вяз. Там Мера остановилась и глухо завыла. Почва под вязом была рыхлой, видно, над ней недавно поработала лопата. Сверху лежал камень, на котором чья-то нетвердая рука нацарапала: «Икарий».

Эригона перестала петь.

– Ты снова со мной, милый? – спросила кротким, неземным голосом. – Зовешь меня к себе? К нему, к ней – и к себе? Я мечтала когда-то о том, кому выпадет развязать мой девичий пояс. И вот ты пришел. Предаюсь твоей воле.