Ирина Дедюхова Армагеддон № 3
Шрифт:
Поезд притормозил на какое-то мгновение, а потом рванул с места, все дальше убегая от солнца, медленно катившегося за горизонт.
Носки
Поезд притормозил на какое-то мгновение, а потом рванул с места. Тут же в дверь вновь кто-то деликатно постучал. На пороге стояла одетая в пальто Серафима Ивановна, возле которой прыгал Ларискин пацан тоже в пальто и шапке.
— Мы с Ларисой сейчас выходим… Флик, — тихо сказала Серафима Ивановна. — Пойдем в тамбур, проводишь меня. Там и на наш Байкал посмотришь.
Марина без слов поднялась, накинула свою дубленку
— Мы последние выходим в Нижнеангарске. Лариса дальше к мужику своему на побывку едет, он возле нас в тюрьме сидит. Нынче ведь крупных воров до небес возвеличивают… Ну да Бог им всем судья, — грустно и обыденно сказала Серафима Ивановна. — А я к дочке средней еду, ей рожать через две недели, помочь надо. Впрочем, я тебе говорила…
Серафима Ивановна смотрела на нее с улыбкой, потом взяла за руку и прижала ладошку к своей щеке. Марина молчала, напряженно вглядываясь в лицо старухи, изо всех сил стараясь вспомнить, где же она видела эти голубые, не потускневшие и в старости глаза?
— Я вас обоих сразу узнала, — наконец, сказала Серафима Ивановна. — Когда вы в тамбуре с господином капитаном дрались…
Сны, которые изводили Марину всю эту длинную дорогу, вдруг начали приобретать реальные очертания, встав перед нею в виде сгорбленной морщинистой старушки с неунывающими голубыми глазами. На минуту она представила ее девушкой, гораздо моложе ее самой, нынешней… в чепце, съезжающем на нос.
— Хильда! — выдохнула Марина, прижав руки к груди.
— Ой, не пугай меня так! А то я зареву, а мне выходить скоро, — сказала старуха, зашмыгав носом. — Давно уж не Хильда, да и ты ведь уже не Флик… Но ведь память зачем-то осталась… Только встретив вас, поняла, почему мне так надо было всю жизнь всем вокруг дарить носки…
Старушка сморщилась, плечи мелко затряслись и сквозь слезы она начала произносить речитативом давно обдуманные слова, которые причиняли сейчас обоим почти нестерпимую боль.
— Маменька у меня из сиротского дома была, вязать не умела. А я, как только себя понимать стала, сразу решила учиться вязать носки. К бабушке, свекровке маменькиной, за пять километров одна ходила учиться… Потом нас от совхоза в Москву послали. Там нас женщина в Кремле принимала, Валентина Терешкова… В Космос ее запускали… Ой, Флик, нынче ведь все на бабах держится, все на бабах! Куда нас только не запускают! Так я и ей тоже носки подарила… Думаю, пригодится ведь… На лыжах ходить. Теперь-то понимаю, как мне надо было всю жизнь тебе носки подарить! Вижу уже плохо, на ходу много не наковыряешься… А смотри-ка, какие получились! Пожалуй, лучшие… Значит, везучий ты человек!
Серафима Ивановна вынула из-за пазухи пушистые носки с длинными голенищами и сунула в руки Марине.
— Я у тебя ножку давно приметила, они тебе как раз будут! — утирая слезы, прошептала Серафима Ивановна. — Если бы ты знал, какое счастье было тогда тебя встретить! А те носки… Теплые, от маменьки… Мне же никто никогда ничего не дарил… Я ведь и у тетки на водосбросах в хлеву жила… А там, знаешь, какие блохи кусучие? Никогда не живи в хлеву, слышишь? Никогда!
Марина плакала, прижимая полосатые носки к груди, уже поняв, что же сказал тогда Седой Грегу за повозкой. С усилием она сказала срывающимся голосом:
— Бедная моя! Несчастная!
— Что ты? Что ты, мальчик мой золотой! — протестующе всплеснула руками Хильда и даже рассмеялась сквозь слезы. — Я ж была самой счастливой на свете! Ты даже не представляешь! Флик, я буду молиться, чтобы ты хотя бы вполовину был так же счастлив, как я тогда… Винсент сказал, что капитан распорядился поселить меня в отдельном домике, в саду. Ты это можешь понять? Целую неделю далекий дом в саду был только моим… Для меня ведь тогда все время не было места. Ты не знаешь, как это жить, когда для тебя ни у кого нет места! Мне вот дочка говорит, чтобы я у нее навсегда оставалась. Но у меня нынче тоже дом в саду, а места там очень много… Я нынче хорошую жизнь прожила, и дети у меня хорошие. Но, Флик, такого счастья уж не было! Да и после него, по правде сказать, ничего больше не надо… Не бывает ничего больше после такого счастья. Мне даже дышать тогда было трудно…
Марина начала икать, давясь слезами, ничего уже не видя перед собой. Серафима Ивановна обняла ее за плечи, постучала по спине, отчего икота сразу прекратилась и, ласково гладя по пушистым волосам, шептала знакомым голосом из ее самых страшных снов:
— Не переживай, тебе сейчас все это не нужно. Нас быстро убили, не переживай… Винсент заставил всех женщин одеться драгунами и взять карабины. Обмундирования было очень много, карабинов тоже… Со стороны мы казались большим отрядом, поэтому дезертиры нас не трогали. Мы бы дошли. Но потом к нам приехал черный человек на повозке. Он спрашивал о вас. Мы едва успели ему поменять лошадей и объяснить, как вас найти… По пятам за ним гнались уланы… Он быстро поехал, очень быстро… Но двое поехали сразу за ним. А все другие остались убивать нас. Всех быстро зарубили… Я только видела, как повозка остановилась на вершине холма — и сразу стало темно…
Поезд начал сбавлять ход, тихонько притормаживая в пригороде, Серафима Ивановна трижды крепко поцеловала Марину в щеки, перекрестила, сунула какую-то бумажку в карман и скороговоркой произнесла:
— Тут адрес и телефоны, вдруг в живых останетесь? Запомни, капитан очень хороший! Просто на каждого мужика накатывает время от времени. Сам знаешь, тоже ведь мужиком был, так что не дуйся на него долго, помирись. Сейчас, Флик дорогой, пойдут разъезды… Холодная, Кичера, 423-й километр… Вот думала всю дорогу, куда же вы едете?.. Точно не скажу, но чувствую сердцем что-то нехорошее за станцией Ангоя… Может, в Новом Угояне? Но, самый мой золотой человечек, до разъезда на 855-м километре ваш вагон не дойдет. Так что, удержись в седле, Флик!
В тамбур вышла Лариса с младшим на руках, за ней впрыгнул на одной ножке старший. Потом Петрович вытащил вещи. Серафима Ивановна обняла и в точности, как Марину, поцеловала Петровича, приговаривая:
— Прощай, Алексей Петрович! Извини, коли что не так было. Наших постарайся поберечь, ты же вожатый все-таки. Анюте твоей тотчас позвоню, как до места доберусь. Ты же должен понять, у нее там ребенок и мать-старуха. Думаю, она тоже там слезьми обливается…
Оглянувшись на грустную Ларису, старуха сказала: