Шрифт:
Часть 1
Написанное на роду
Я поднимаюсь по трапу в самолет и занимаю место у окна. Всегда предпочитаю лететь, глядя через окно на землю и облака. Это порождает внутренние диалоги и потоки мышления. Одни мысли плавно скользят по курсу, другие внезапно исчезают, а потом снова атакуют мой мозг. Иногда они приносят душевное тепло, а временами пугливо вздрагивают, будто их препарируют бритвой Оккама. Главное, чего не хотелось бы утратить, как загар после отпуска, – это особый юмор, который я по случаю приобрел в Англии. Когда мне предстояло впервые ступить
1. Кто сказал «Хм-м…»?
В раскаленном камине родильной палаты показывали свой нрав березовые поленья. Языки пламени плясали в азарте, благодаря которому на них можно смотреть бесконечно. Огонь в печи привлекал меня, как первобытного человечка. Это завораживало, но те, кто рожал или рождался в палате, были сосредоточены на ином. Я как будто впервые явился на этот свет и воспринимал все с наивным любопытством. Философствовать я еще не умел, просто переводил взгляд с огненного камина на зарисованные морозом окна. Вот тут-то и произошло нечто удивительное… В моей голове с явственной иронией какой-то голос хмыкнул: «Хм-м…»
Этот внутренний голос (ВГ) прозвучал самоуверенно, даже вызывающе. Я почувствовал, что дохнуло чем-то нечеловеческим, одновременно далеким и парадоксально близким. Некто внутри хотел общаться, но не знал, как и с кем. Еще мерещилось, что знакомство с ним возникло давно, даже раньше сложной эволюции в утробе матери. Смысл высказываний ВГ я сразу стал понимать, поскольку он изъяснялся без путаницы слов, только междометиями. Нельзя сказать, что мне нравились его хриплые реплики, но они складывались в понятные ребенку комбинации. Видимо, благодаря давнему знакомству высказывания ВГ казались мне ближе и роднее, чем сюсюканья взрослых.
Родильный дом прекрасно обогревался, здесь было комфортно, несмотря на сибирские морозы снаружи. Слухи, бродившие по старинным палатам и коридорам, настойчиво шептали, что в этом уюте «виновна» рожавшая здесь жена крупного партийного босса. Среди рожениц присутствовала одна уникальная, уверенная в себе матрона в возрасте пятидесяти двух лет. Она самим фактом своего наличия подбадривала других. Однако эта дама «обманула» всех – без лишних отвлечений «отстрелялась» здоровыми двойняшками-девочками и выписалась в морозный январский день вскоре после Нового года.
Отклики ВГ развлекали меня, иногда даже веселили, несмотря на нотки мрачноватой иронии, почти сарказма. Постепенно стиль его реакций превратился в часть моей личности, он стал для меня вторым я, то есть alter ego.
Моя мама была тоже немолода, и я оказался самым младшим в семье. Почти с самого рождения во мне возникло и росло убеждение, что я имею какое-то предназначение в человеческом муравейнике. Я стал с увлечением осваивать окружающий мир, его манящие уголки, хотя и не надеялся на особые открытия. Просто хотелось преодолеть ступень начального познавания как можно быстрее. Азарт освоения вскоре возрос, поскольку я понял, что не единственный ребенок в семье. Жизнь подтвердила мои догадки, когда активный старший братишка с таким усердием раскачал мою люльку, что я едва не спикировал на пол, успев вцепиться в крепкие тросы. В нашей семье росли еще две сестры, намного старше меня и брата. Конечно, они были предметом нашего обожания и неосознанной конкуренции. Старшая сестра – изящная, миниатюрная Валентина – успела получить образование технолога до того, как я родился. Она вскоре уехала и вышла замуж далеко от нас, где-то на краю света. Видимо, не случайно название «Камчатка» записано у меня в подсознании столь прочно.
Мир, выплывающий из тумана после рождения, выглядит, мягко говоря, не очень ярко. Поэтому нам, новорожденным, приходится самим раскрашивать его в цвета эмоций, иначе все так и останется однотонной или даже многотонной скукой. Я не сразу научился распознавать вокруг себя конкретных личностей, тем более что некоторые застревали на уровне «личинок» или «куколок». Внутренний голос постепенно переключился с саркастического хмыканья на сумрачные высказывания. Особенно ему нравилось язвить насчет неловких взрослых, не умеющих махать крылышками, не понимающих, что такое парить, хотя бы мысленно.
– Похоже, многие не подозревают, для чего рождены, – заявил он гораздо позже, когда научился складывать слова в мудреные фразы.
– А разве ты способен их понимать? – возразил я ему методом детского лепета.
Для меня самым главным были чувства, которые вызывали люди. Когда они будили во мне тревогу и намерения их были непонятны, я стремился уделить им внимание. Для этого я разражался воплем или визгом, чуть менее громким, чем сирена речного теплохода. В то же время я постепенно обнаружил еще иные, таинственные связи, которые проявлялись скромнее и находились где-то за кадром, как идущий дождь за окном. Они представлялись множеством тонких нитей, связующих наш мир с чем-то недостижимым. Тогда я еще не понимал, что все это будет играть для меня критическую роль в неизбежно надвигающемся будущем.
Наша мама могла бы послужить образцом того, как в тяжелых, даже ужасных, условиях можно создать иллюзию уюта и оптимизма, а не выживания. Ее детство прошло до революционной трагедии 1917 года в семье деда – сельского батюшки Николая. Он стал настоятелем уникального по архитектуре храма Преображения в Сибири после того, как перипетии жизни вынудили уехать из Санкт-Петербурга. Там он не был известен в высших кругах, но получил хорошее церковное образование. В семье настоятеля уныние и бездействие считались непростительными грехами. Иные пороки проявлялись, но их не принято было замечать. Сибирское семейство отца Николая быстро разрослось, и вокруг его солидного дома, называемого пятистенком, выросло несколько добротных домов сыновей с их женами и чадами. На Рождество, Пасху и другие праздники в усадьбе запрягались тройки статных лошадей, отчасти для катания важных персон и ретивых молодых компаний, но более всего для душевного удовольствия детей и стариков.
Так и длилось бы это патриархальное существование, но однажды все рухнуло из-за кровавого буйства революций и войн, все стало охвачено огнем и хаосом, противостоянием белых и красных, анархистов и монархистов, зеленых и серо-буро-малиновых. Многочисленное семейство моего прадеда встрепенулось, как растревоженный пчелиный рой, поддавшись панике. Довольно быстро родовое гнездо разорилось и опустело. Однако родственные связи оказались прочными и послужили основой поддержания традиций. Привычные способы общения возрождались в частых контактах, в гулянках с песнями и плясками. Богатая на яркие личности община по призыву отца Николая расселилась по ближним и дальним окрестностям, растворившись до невидимости в новых условиях. Как подтвердилось поступью событий, сделано это было весьма своевременно. Незабываемым фоном моего детства служило то, что на праздники и выходные дни в нашем скромном доме менялись занавески на окнах и скатерти на столах. Мама заменяла их чистыми, накрахмаленными, вместе с недорогим тюлем. Немалым украшением служили самовязы – полотна с народными узорами. Оконные занавеси, как свежие паруса корабля, встречали рассветы, колыхаясь от движений воздуха, наполняя комнаты морскими мотивами. Это выглядело странным – рядом были только большие реки, а моря и океаны располагались неизмеримо дальше, на тех самых куличках.
За стойкость и оптимизм я, конечно, благодарен родителям, но об этом, к сожалению, ни разу им не сказал. Несмотря на тяготы и проблемы, они никогда не жаловались на жизнь и не ждали ни от кого благодарностей. На праздники и отмечания дат личной и религиозной жизни устраивались гулянья как напоминания о прежней большой общине. Нередко в большом зале дома или во дворе столы составлялись в один ряд. Они заполнялись всякой всячиной, как бы подчиняясь сказочному императиву: «Все, что есть в печи, – на стол мечи!» Но времена-то в стране были послевоенными, отчаянно голодными. Потому на стол «метали» в основном то, что росло на огородах, в садах и добывалось в тайге, на сибирской земле, которую мало кто хвалил за щедрость, вспоминая чаще морозы и снега. Но я точно помню, что сибирская земля щедро кормила и нас, и живность во дворах.