Ирония на два голоса
Шрифт:
Пчелы приносили мед, реки и озера были полны рыбы. Добывалось еще и то, что потом назвали деликатесами, – нельма, осетрина, красная, черная икра и многое другое. Тайга одаривала грибами, ягодами, дичью и всякими охотничьими трофеями, а также сибирским «хлебом» – кедровыми орехами. В поймах рек вырастали травы и цветоносы в рост человека. Их выкашивали трудяги, такие как мой отец. По договору с совхозами он работал «исполу», то есть половину сена оставлял себе и на продажу, остальное – государству. Все это, несмотря на полупустые прилавки магазинов, позволяло заполнять «загульные» столы той самой всячиной – домашними блюдами и закусками из огородов, тайги и даже кое-чем из рук знакомой продавщицы магазина «Продукты». Утехой для взрослых служила выпивка – от прозрачной самогонки до настоек и мутной
Обстановка в нашем доме являлась прямым отражением сложностей эпохи. Часть мебели была самодельной и довольно удобной, но совершенно не изысканной. Все остальное перекочевало из богатой обстановки в доме маминого деда и несло в себе следы возраста и состоятельности. Резная старинная мебель, местами поточенная жуком, натиралась до сияния и блеска. Большое трюмо-зеркало во весь простенок между окнами, в резной раме с завитками, всегда было чистым и тщательно оберегалось. Однако на самом верху огромного зеркального полотна я обнаружил и часто рассматривал темное пятно размером с полтинник – монету царского времени, из тех, что мы с братом нашли в большой металлической банке на чердаке.
Пятно имело расходящиеся в разные стороны темные «лучи» и временами казалось мне выстрелом из прошлого. Это представление наполнялось содержанием рассказов отца о своем детстве, призывах в армию, работе на уральском заводе, редких, но емких воспоминаниях о войнах и возвращениях в родной дом. Корни семейства отца, видимо, тоже из Санкт-Петербурга. Прямых свидетельств этому сразу найти бы не удалось, но косвенных много, и прежде всего в чертах и манерах мамы нашего отца – Секлятиньи Семеновны. Она была по-настоящему уникальной женщиной. В жизни и на фотографиях ее круглое лицо выглядело как будто фарфоровым, с полным отсутствием признаков возраста и морщин. Все элементы ее внешности, казалось, были готовы свидетельствовать о благородном происхождении.
На Первую мировую отец попал в возрасте 17 лет и прямо на передовой застал начало революционных процессов. Солдатский комитет отправил его домой с обморожением ног. Судя по воспоминаниям, он с трудом добрался до своей сибирской родины и не стал инвалидом только потому, что его вылечила старая знахарка, родственница с репутацией «колдуньи», трижды пропарив в русской бане с настоем из 80 таежных трав. Видимо, боясь продолжения экзекуции в парилке, батя бодро выскочил наружу, забыв костыли в предбаннике. Наш отец повоевал на передовой и во Вторую мировую, где он командовал отделением связи. Можно считать настоящим везением для всех нас, потомков, что он получил лишь контузию, но не был серьезно ранен, дошел до Берлина и оставил «автограф» на стене Рейхстага.
Еще в этом пятне находили место емкие воспоминания матери о жизни в доме деда, о ласковых старших сестрах, суровом отце и заботливых братьях. Она нередко вспоминала, как одна из старших сестер была убита молнией через распахнутое окно. Это выглядело так ужасно еще и потому, что почти все они были из породы долгожителей. Некоторые дожили до девяноста лет, а одна тетя – до стольника. Меня же наиболее всего впечатляли рассказы мамы о событиях в периоды революций, гражданской и мировых войн. Еще живее звучали «страшилки» о работе главным поваром на плавучей рыбной фабрике в Обской губе, где хорошо платили. Самым жутким было описание пожара, когда все работники, включая мою маму, прыгали в снег из кают громадного корабля полуодетые, чтобы оказаться в суровой жизни того периода почти раздетыми. Говорили, что пожар начался по неосторожности курильщиков или из-за поджога руками самого директора фабрики. Не случайно же его потом арестовали и отправили куда-то в лагеря.
Символика этого пятна впечатляла меня еще и потому, что его нельзя было ни стереть, ни закрасить. Все мелочи и детали, а также сочные сибирские поговорки, иногда с нецензурными словечками из сленга, и частушками, неизменные чистота и порядок объединяли и по-своему воспитывали жильцов дома, формируя некое подобие коммуны. Нас с братом мама приучила ежедневно заправлять кровати и протирать пыль в маленьких спальнях, независимо от множества иных обязанностей.
Только со временем я стал понимать навязываемые воспитанием установки поведения. Они казались мне продиктованными кем-то извне, не имеющим понятия о нашей частной жизни. Считается, что в этих указаниях сконцентрирована большая мудрость. Однако мой ВГ безапелляционно заявил, что в них мало конкретики и надо пропускать подобные советы мимо ушей. Я тогда принял довольно близко к сердцу сентенцию: «мальчику плакать стыдно, потому что он не девочка». Возможно, так оно и было, но когда наступила эпоха торжества феминизма, это высказывание выглядело чем-то вроде сгоревшей свечки. Последующая жизнь бесцеремонно внесла поправки в жесткие конструкции многих «железных правил». Вероятно, после многократной выжимки в «премудростях жизни» оставалась жесткая сущность или словесная субстанция, лишенная жизненных соков. Под влиянием ВГ я постепенно пришел к выводу, что эти правила весьма удобны взрослым и созданы прежде всего для нравоучений.
Человек формируется и встраивается в мир, воспринимая отблески интереса к себе от близких людей – в любящих глазах матери, в добродушных насмешках отца, в наплывающих волнах общения со всеми, временами милыми, окружающими. Мир вторгается в психику ребенка, формируя и моделируя отражение самого себя. У каждого это случается неизбежно, но по-разному. Для меня очень многое воспринималось преломленным через игру пламени в большой русской печи и круглом камине, через волны праздничных запахов, исходящих от выпеченных мамой блинов, пирогов и шанег. Рутинные труды напрягали физически, но все же не вызывали протеста, поскольку кроме выносливости, тренировали умение побеждать скуку однообразия. Многие наши занятия были добровольными и притягивали к себе без всякого принуждения. К таковым относились игры в доме и на улице, манипуляции с зажиганием ламп и растапливанием дров в печах, вслушивание в разговоры взрослых и критическое рассматривание собственной вихрастой физиономии в зеркале.
В годы детства меня развлекало общение с нашей юной квартиранткой Наденькой, чье румяное лицо окружали рыжеватые волны пышных волос. Мы с братом любили играть с ней в прятки, догонялки и другие игры, когда мать просила Надю присматривать за нами. Так происходило, если дома никого из взрослых не было. Обычно Надя проводила с нами почти все свободное от учебы в медицинском училище время. Иногда мою расположенность к Наденьке замечали брат Владимир и соседский приятель Валерка. Тогда они дурачились, осыпая меня насмешками и дразнилками. Я смущался, но никак не мог отказать себе в развлечении побегать по двору с рыжеволосой хохотушкой, попрыгать и потанцевать, а иногда обхватить ее за талию и повиснуть, прижавшись, несмотря на показное сопротивление. Наденьку было легко развеселить щекотанием укромных мест. Она взвизгивала и хохотала так, будто я нашел и включил тайную кнопку где-то на ее фигурке.
Откровения мира рисовались для меня и на потолке дома, в комнате, где стояла моя кровать, а раньше была подвешена люлька. Хотя потолок часто и аккуратно белили, на нем я с легкостью обнаруживал графические композиции и разводы, вызывавшие фантастические ассоциации, как будто они проецировались из тьмы будущего. Не менее интересными казались и морозные узоры зимой на двойных окнах. Еще более впечатляли хороводы бесконечного кружения мохнатых снежинок во дворе. Они порождали неповторимые ритмы в голове, настраивали на размышления и тревожные ожидания, но всегда приземлялись совершенно невозмутимо.
Все это бесцеремонно и образно комментировал ВГ. Он не был моим близнецом, скорее хулиганистым приятелем, сообщавшим о многом грубо, но увлекательно. При этом я нередко считал его собственным внутренним творением, продуктом тайных размышлений. Меня привлекали его оригинальные заключения, по какому бы поводу они ни возникали. Например, он утверждал: если появилась мысль, значит, мир уже изменился, а новая, вовремя пришедшая мыслительная конструкция, способна радикально изменить будущее. Мне трудно было представить тогда, что предсказательный и мыслительный потенциал ВГ окажет влияние не только на восприятие мною мира, но и на выбор профессии. Я не догадывался, что в моем будущем произойдет пересмотр собственных впечатлений и наступит глубинное переплетение с активностью ВГ.