Ирония на два голоса
Шрифт:
Несмотря на остававшиеся сомнения, я опять получил подтверждение, что в диалоге участвует тот, кто сидит внутри, кого я мог бы называть внутренним голосом или alter ego. Тогда я еще не мог наделять своего внутреннего суфлера чертами личности. Мне не хватало привычки анализировать и называть вещи своими именами. С детским нелогичным бахвальством я показал Джерри язык с капающей с него кровью, а он мне сочувственно свистнул носом…
3. Страх в человеке переходит в восторг, если не в панику
Зачем кошки касаются ног человека и трутся пушистыми боками, даря ему ощущение своего присутствия и прогоняя издевательские козни одиночества? Видимо, один из важных моментов в
Мое раннее детство прошло в многообразных играх теней и отсветов огня керосиновых ламп, разнокалиберных фонарей «Молния» и других устаревших ныне источников света. Многое объясняется послевоенными трудностями проведения линий электропередач, но тогда, в раннем детстве, мне нравилась вся эта фантасмагория теней. Когда сгущались сумерки, в доме неизбежно наступал «час зажжения ламп». Эту процедуру мать начинала с кухни, где располагалась солидная, оригинальной конструкции лампа с пузатыми боками и широким фитилем. Как правило, соблюдался строгий ритуал и порядок действий. Если на стеклянном абажуре лампы было хоть маленькое пятнышко, мама брала кусок бумаги и, скомкав его, вначале действовала этим «шариком», а потом с помощью ершика протирала абажур изнутри до полной прозрачности. Когда я подрос, эта процедура нередко поручалась мне. После зажжения лампа слегка мерцала, а потом пламя разгоралось все ярче и пускало многообразные отсветы по стенам большой кухни, по крашеному деревянному полу. Тени разбегались, как суетливые чудовища, преломляясь от всего, что двигалось, в прямых и отраженных лучах.
Большой сибирский кот по кличке Троха, дымчаточерный, с белой грудью, расхаживал возле русской печи, отбрасывая загадочные струящиеся композиции теней. Они заполняли собой все стены кухни и нередко отражались в зеркале, что позволяло им заселять полосками и рябью потолок. Именно тогда я научился создавать из переплетения рук и пальцев самые различные комбинации в виде голов и тел фантастических зверьков и уродливых человечков. Этот теневой театр на белой стене мы нередко создавали вместе с братом Владимиром и сестрой Аннушкой, что очень веселило и развлекало жильцов дома.
Еще живописнее было зажигание второй лампы с переносом ее в большую комнату – залу. Там она устанавливалась на комоде в специальной подставке. Я долго не мог найти в себе смелость зайти в залу в полной темноте, до того как зажигалась лампа. Мне казалось, и об этом встревоженно нашептывал внутренний голос, там по углам прячутся и подмигивают чьи-то абсолютно черные глазницы, как провалы в неведомую жуть.
Лишь только когда впервые, преодолев себя, я зашел во тьму этой комнаты и пробыл там минут пять, мне довелось понять, что легкий сумеречный свет из окон и отблески в зеркале создают свой многогранный, волнующий мир без всякой жути и нежити. Это меня вначале разочаровало, но потом я обнаружил и немало интересного. Именно в темноте можно было совершенно отчетливо услышать нечто похожее на таинственные голоса. Когда я привык и даже полюбил входить в темную комнату, некто слышимый мною внутри был в полном восторге, он торжествовал, как бы забыв, что еще недавно сам предостерегал меня и нагонял страхи при столкновениях с темнотой.
Тогда же вместе со мной в залу привык заходить кот Троха, неслышно ступая, тревожа и одновременно успокаивая своими прикосновениями к моим ногам мягким боком и гордо задранным хвостом. Вначале мы называли его полным именем Трофим, а потом привыкли к сокращению – Троха. Это, конечно же, была особая персона, вписанная в нашу семейную историю. Неслучайно, когда шла перепись населения, зашедшие к нам переписчики предложили в шутку записать кота Трофимом, под нашей фамилией. Он лежал, вальяжно растянувшись, свесив хвост, заняв собой всю длинную скамейку, и как-то по-особенному мудро жмурился, посверкивая зрачками зеленых глаз.
4. Мироздание и tabula rasa
Очень трудно найти пути покровительства, если ты самый младший в многодетной семье. С одной стороны, это меня подталкивало к общению с домашними животными, а с другой, как вы увидите далее, я проявлял инициативу, чтобы быстрее войти в мир взрослых людей, пытаясь развить свое мышление до их уровня в нашей семейной «стае».
В своих детских контактах с людьми я учился формализовать их психологические портреты, но делал это неосознанно и неумело. Постепенно, взрослея, я стал чувствовать, что немалую роль в совершенствовании моих психологических оценок играет ВГ. Иногда случалось, что, глядя в зеркало, я не узнавал того, кто там отражался, хотя даже детская незрелая логика утверждала, что это должен быть я. Постепенно я научился узнавать свое собственное отражение, но детально описать его было трудно, поскольку у меня тогда не было устойчивых оборотов для словесного «рисования» лиц. Внутренний голос вел себя гораздо более самоуверенно и временами помогал составить словесную зарисовку того, кого я рассматривал в зеркале: «Овальное лицо, склонное гримасничать, светлые волосы с торчащими вихрами, зеленые глаза, темные брови, асимметричная улыбка и ямочки на щеках».
А сам я, рассматривая себя в зеркало, удивлялся странностям природы, не позволяющей делать выбор. Она дает человеку определенную внешность, которая иногда как приговор – обжалованию не подлежит. В моих наблюдениях над людьми, животными и самим собой не было чего-то эгоистичного или тем более самовлюбленного. Мне просто было очень любопытно. Наверное, мышление ребенка жаждет информации о себе и мире, как голодный – чего-нибудь съедобного.
Моя память с детства легко все впитывала и при этом была достаточно твердой, устойчивой во времени, что не раз выручало меня в разных ситуациях. Хотя я запоминал почти с первого раза даже очень длинные стихотворения, рассказы и сказки, но все же доминировала способность запечатлевать рисунки и цифры, как будто они врезались каким-то алмазным резцом в гранитную плиту, которая и была памятью.
Мне нравилось наполнять себя всем, что попадало в уши из рассказов, звучавших по радио в исполнении артистов. Кроме того, запоминались яркие сюжеты и образы, тайно являвшиеся из книг, которые читал нам вслух отец, а иногда – старшая сестра Аня. Поскольку сестрица выбрала себе профессию учителя, мы с братом исподволь стали ее подопытными учениками, с которыми она могла часами возиться, проверяя свои учительские способности. Она была намного старше нас, и, казалось, мы служили для нее некоторым подобием живых кукол, не требующих много ухода, но ставших удобным пластичным материалом. Видимо, у нее возникала иллюзия, будто из нас можно вылепить все, что вздумается. Конечно, это было и правдой, и заблуждением в одном пакете.
Иногда детей с ранним развитием в прессе и литературе называют вундеркиндами или феноменами, но тогда, в моем раннем детстве, все это не обсуждалось в прессе и не муссировалось по радио, а телевидение тогда еще не было широко распространено. Мой старший брат родился ровно на два года раньше и почти всегда выступал моим конкурентом и соперником в делах, играх и борьбе за внимание взрослых.
Благодаря терпеливости и энтузиазму сестры я легко и весело выучил наизусть несколько длиннейших сказок и стихов, даже несмотря на то, что сама сестра, как казалось, моих успехов не замечала. Мне было интересно с ней, многие вещи в ее присутствии преображались, а я всегда мог обратиться за комментариями.