Ирония жизни в разных историях
Шрифт:
— Вероятно, вы слышали обо мне, — сказал он. — Я — историк и автор исторических книг. В вашем магазине наверняка уже продавали некоторые из моих произведений.
Он назвал свое имя, абсолютно мне не знакомое, однако я уважительно кивнула и улыбнулась. В то время нас не часто баловали подобными визитами, не то, что теперь, когда авторы стали завсегдатаями в книжных магазинах. В наши дни любая книга ассоциируется с лицом или голосом (до чего же надоела такая навязчивость!), в результате получается, что и лицо, и голос, и имя, и тело автора — все скопом —
Мужчина вынул книгу из портфеля и положил на стойку. На обложке красовалась фотография Гитлера. Я прочитала перевернутое название. Что-то о подлинной истории.
— Это моя последняя работа, — сообщил он.
Я открыла рот, чтобы перенаправить его в исторический отдел, но он опередил меня.
— Пока, — заговорил он, не дав мне вымолвить ни слова, — я вынужден сам продавать английский перевод моей книги торговцам и магазинам вроде вашего, потому и пришел к вам сегодня лично. Со временем появится более массовое издание, чем это, которое, как вы видите (он повернул книгу корешком, показав тисненую эмблему), было отпечатано в Америке небольшим тиражом. Но я бы хотел, чтобы уже сейчас, чем раньше, тем лучше, все мои читатели могли бы ознакомиться с ней, несмотря на то, что ее трудно найти и заказать. Понимаете?
Я кивнула.
— Столь солидные книготорговцы, как вы, — гнул он свою линию, — должны иметь на полках все достойные внимания издания, это дело принципа.
Похоже, он ждал моего кивка, поэтому я снова кивнула.
— Мы… — начала я.
— Видите ли, — прервал он меня, — многое из того, чем нас пичкают, многое из наших обычных познаний, от сведений о текущем состоянии дел до описания исторических событий, подвергается безжалостной цензуре.
Он наклонился вперед и, слегка понизив голос, продолжил:
— Моя книга — своего рода вызов такому положению дел.
Его лицо озарила по-мальчишески застенчивая улыбка.
— Цензура, — добавил он, глядя на меня в упор, — это смерть подлинной истории. Можно сказать, что это смерть истины. Мы все подвергаемся цензуре, каждый день нашей жизни. Вы понимаете, о чем я говорю.
— Да, — подтвердила я.
— Согласитесь, что с бесчеловечной цензурой наших личностей жизненно необходимо бороться. Повсюду всевозможные интриги и заговоры. Например, в этот самый момент существует заговор против меня. Во всем, что я делаю, мне приходится противостоять другим — тем, что противостоят мне.
Он кивнул с таким видом, словно призывал меня ответить тем же, и я, как послушная марионетка, тоже кивнула, хотя уже окончательно потеряла нить его рассуждений.
— Неудивительно, — сказал он, ставя передо мной свою книгу на попа, — что мои работы всегда под прицелом цензуры, потому что я пишу подлинную историю, о которой никто не хочет слышать. Я пишу правду, опубликовать которую никогда не осмелятся все эти наемные евреи-издатели, финансируемые еврейским большинством, в чьих исключительных интересах истина день за днем замалчивается, — им просто не хватит ни смелости, ни чистоты.
Он затаил дыхание. Его лицо покраснело. Я продолжала кивать, не зная, как улизнуть, и гадая, куда подевались другие сотрудники первого этажа. Казалось, в магазине никого больше нет: только я, мужчина в костюме и тип, чей носовой платок сушился на книгах, пока его владелец методично штудировал «Хронику двадцатого века».
— Вот видите, как оно, — вздохнул мужчина в костюме. И обворожительно улыбнулся.
Скользнув рукой под стойку, я нащупала пальцами так называемую «тревожную» кнопку, которая предназначалась на случай ограбления и ситуаций, грозящих, по мнению сотрудников, неприятностями. Но если нажать ее, примчатся охранники, и что я им скажу? Этот человек фанатик. Выведите его, пожалуйста. Или: Я не согласна с тем, что он говорит. Пожалуйста, избавьте меня от его опасной лжи.
Я погладила кнопку.
— М-м-м, — только и удалось мне произнести.
Он выгружал книги из портфеля, уже штук десять или даже больше лежали на стойке.
— Нет… — попыталась я остановить его.
Он пристально посмотрел на меня, сжимая в руке книгу.
— Вы еврейка? — спросил он.
— Н-нет… — замялась я. — Дело не… Просто я не книготорговец. Я не заведующий. Надо быть заведующим, чтобы закупать книги. Это не в моей компетенции, правда, ну не…
Взгляд мужчины стал колючим и злым. На мгновение его лицо приняло угрожающее выражение. Затем разгладилось.
— Вы не могли бы позвать заведующего? — спросил он.
— Могу позвать помощницу заведующего, — ответила я.
— А помощница заведующего может закупать книги? — уточнил он.
Я кивнула и, набрав нужный код на селекторе, попросила Андреа спуститься. Он, взглянув на свой ноготь, нетерпеливо тер его большим пальцем. Я стояла у кассового аппарата, не отводя глаз от старой облезлой наклейки, сообщавшей всем и каждому, как правильно считывать штрихкоды. Наконец спустилась Андреа и присоединилась ко мне за стойкой.
— Прошу прощения, — сказала она. — Мы не продаем такие издания, как ваше.
Мужчина выглядел почти довольным. Неопределенно улыбаясь, он убрал книги обратно в портфель, защелкнул замок и быстро ретировался.
Хлопнула дверь.
— Господи, — выдохнула я. — Иисусе.
— Он вернется через минуту, — сообщила Андреа. — Такие всегда возвращаются. Войдет в боковую дверь и попробует взять штурмом исторический отдел. Бьюсь об заклад. Что ты ему сказала?
— Ничего, — ответила я. — Ничего.
А дальше случилось вот что. Мужчина, которого мы звали Токсиком, сложил платок и закрыл «Хронику». Но вместо того, чтобы, как обычно, сразу уйти, он подошел к стойке и уставился прямо на меня. Затем, покачав головой, посмотрел на Андреа и красноречиво покрутил пальцем у виска.
— Рехнулась! — констатировал он. — Совсем рехнулась. — И вышел из магазина.
Как только дверь за ним закрылась, Андреа сказала: