Исцеление в Елабуге
Шрифт:
Стоило только удивляться, как крепко Мельцер держался за свои старые убеждения. Я продолжал:
– Разумеется, все не так просто. Однако вы должны признать, что наша теория «молниеносной войны» потерпела крах. Признаете или нет? Я думаю, преимущество Советского Союза будет из месяца в месяц нарастать. К тому же не следует забывать, что Америка и Англия – очень сильные противники.
– Не будем спорить, – перебил меня Мельцер. – У вас свое мнение, у меня – свое. Побережем свою энергию, чтобы выжить.
На этом наш разговор о первом дне войны с Россией закончился.
Действительно,
Не шевелясь, я сидел на полу вагона, прислонившись спиной к стенке. Поезд наш, казалось, и не собирался трогаться с запасных путей казанского вокзала. Вот дверь отодвинули, и послышался знакомый голос:
– Три человека!
Вскоре все трое вернулись, неся горячий суд и копченую рыбу.
Теперь у меня было много времени, и я опять и опять думал о Советской России.
… Доктор Гизелер – бывший фельдшер, потом врач санроты. Жив ли он? И где сейчас? В декабре 1942 года в Городище я видел его в последний раз.
Я не случайно вспомнил именно его. Вместе с ним однажды мне удалось ближе познакомиться с культурой Советской страны.
Произошло это в Харькове в конце мая 1942 года. Мы с доктором взяли легковую машину и поехали в город в поисках батареи для рации. Ею у нас распоряжался лейтенант-связист.
По обеим сторонам улицы стояли приземистые, низкие дома. Некоторые были разрушены.
– Довольно неприглядная картина для рая, – заметил доктор. – В таких деревянных хибарках у нас не живут даже самые бедные крестьяне.
– Конечно, ничего особенного мы не видим, – возразил я, – но взгляните на церковь с ее куполами. Разве она не красива?
– Да, церковь хороша, ничего не скажешь. Но ведь это – старая Россия. А вон впереди – какой-то памятник.
– Давайте вылезем и посмотрим, – предложил я. – А вы поезжайте за нами, – сказал я нашему водителю.
Деревья справа и слева от дороги сильно пострадали от артиллерийского обстрела. В центре круглой площади на пьедестале возвышалась статуя какого-то мужчины. Ниже располагались фигуры мужчин и женщин.
– Шевченко, – по буквам прочитал я. – Никогда не слышал этой фамилии. А вот и дата стоит: 1935 год. Неужели этот памятник установлен при Советской власти?
– Меня это тоже удивляет, – высказался доктор. – Я не имею ни малейшего представления, что за человек этот Шевченко, но фигуры у его ног, как я понимаю, простые люди из народа. Наверное, этот Шевченко был как-то связан с народом. Однако прославлять это большевики вряд ли бы должны.
Мы тогда так думали, начитавшись разных книг, где советских людей изображали не иначе, как тиранами. Подобная литература, ежедневная пропаганда нашего радио и наших газет сделали свое дело. Но жизнь ломала наши старые представления. Так было и с памятником Шевченко.
В тот день нас ждали и другие неожиданности. Миновав парк, мы вышли на огромную площадь, на которой стояло несколько очень высоких домов, каких мне еще никогда не приходилось видеть. Они показались мне похожими на нью-йоркские небоскребы. Дома были полуразрушены, все деревянное в них сгорело, однако по всему было видно, что строились они недавно, не более чем лет десять назад. Значит, их построили при Советской власти? И это вновь не совпадало с моими представлениями о большевизме. Доктор тоже был очень удивлен.
Россия задавала нам загадку за загадкой.
… В июне того же года наша санрота развернула свой первый дивизионный медпункт в тридцати километрах северо-восточнее Харькова. Мы выбрали здание школы. В ней разместились операционные и перевязочные пункты для легкораненых. В одной из комнат лежали больные, отставшие от своих частей. Несколько комнат были еще не заняты. Одну комнату мы подготовили для приема новых раненых, другую – для тех раненых, которых готовили отправить в тыл.
Обходя вместе с нашим ротным фельдфебелем все помещения школы, я зашел в хорошо оборудованный физический кабинет. Он с честью мог украсить любую германскую гимназию крупного города, а эта школа находилась в небольшом советском городке. Большинство домишек этого города были неприглядными, со старыми соломенными крышами. Кто же учился в этой школе? Неужели дети тех самых женщин, одетых в поношенные телогрейки? Этих женщин мы видели работающими на полях. Возможно ли это? Мне это казалось непонятным, однако на всякий случай я отдал распоряжение – физический кабинет ни в коем случае не занимать. Я не был сторонником бессмысленного и никому не нужного разрушения…
В вагоне стало темнеть. Почти совсем не было видно нар. С трудом я различал контуры сидящего справа от меня Мельцера: слегка курносый нос, угловатые линии скул и серебристый погон на шинели.
Наступала седьмая ночь на колесах. А поезд вот уже вторые сутки стоял на одном и том же месте. Нас в вагоне осталось сорок. Большинство молчало, некоторые тихонько переговаривались между собой, другие тяжело вздыхали и охали. Ночью обычно раздавались испуганные крики: кого-то беспокоили кошмары.
… Я вспомнил июль и август прошлого года. Кругом степь. С безоблачного неба ярко светит солнце. На десятки километров не видно ни деревца, ни кустарника, ни деревеньки, где бы можно было укрыться от нестерпимой жары. Немецкие войска все дальше продвигались в юго-восточном направлении, в излучину Дона. Идущая по дороге пехота и проезжающие машины поднимали такую пыль, что она густым облаком стояла над колоннами людей и техникой, оседая толстым слоем на лицах и одежде солдат и на оружии. Дышать было трудно, глаза резало, в горле першило. И нигде ни капли воды, чтобы утолить жажду или освежить лицо.