Исчезание
Шрифт:
— Я всю жизнь любил шутки, — прервал инвентаризацию Артур Бэллывью Верси-Ярн. — Приветствуя присущую тебе буйную фантазию, я все же вынужден тебя прервать. Если и в пяти других вариантах требуются такие же технически ухищренные, а местами и запутанные мизансцены, я, признаюсь, не вижу, как ты сумеешь здесь и сейчас, hiс & nunc, меня умертвить. Будем рассуждать как разумные люди: здесь нет ни взрывчатых папай, ни лески, ни птичек, напичканных радием, ни самурайских празднеств, ни тягачей и падающих скульптур!
— Мы весьма ценим эту уместную ремарку, — изрек Алаизиус Сайн. — И тем не менее, у нас здесь при себе
Сайн вытащил «смит-энд-ундервуд» и вмиг припечатал Артура Бэллывью Верси-Ярна. Англичанин рухнул наземь.
— Итак, — сказала Сиу, — все мертвы. Я уже и не надеялась. В финале вся эта катавасия превратилась в занудную и даже раздражающую «Muchfussregarding naught».
— Festinalente, — улыбнулся Алаизиус. — Все мертвы. Снимем с них всех грехи и зачтем Ave; ведь даже если все свершили преступления, каждый из них все-таки принял участие в нашем деле и даже выказал нам услугу. Вряд ли найдутся еще действующие лица, чьему терпению мы бы сумели навязать такие жесткие испытания. И все вынесли их adfinem…
— Заткнись, — шепнула Сиу. — Sir is talking аsurfeit…
Алаизиус смутился.
— Итак, — заявила Сиу, — приближается заветный миг infinelibri? Уже наступает финал саги? Ее финальный штрих?
— Да, — заявил Алаизиус Сайн, — здесь, на пределе, на разгадке, завершается длинный и извилистый путь-лабиринт, где мы брели лунатическими шагами. Каждый из нас принял в нем участие, внес лепту. Каждый, углубляясь еще дальше в густейший мрак неизреченья, сплетал речь, и ее кружева, распухая, исключали случай в убывшем времени не иначе, как расплачиваясь неразрешимым будущим; так лампада лишь на миг высвечивает крайне малый фрагмент пути, предлагая беглецу, причем каждый раз лишь на шаг, едва различимую веху, все время рвущуюся нить Ариадны. Еще ранее Франц Кафка сказал: есть цель, а пути к ней нет; мы называем путем наши блуждания.
И все же мы шли вперед и каждую секунду приближались к крайней черте, так как крайняя черта есть всегда. Временами мы верили в наши знания: «сие» всегда гарантирует «?»; «раньше», «сейчас», «всегда», делают уместным и легитимным «в какие временные границы?»; а «так как» придает смысл всяким «как» и «зачем?».
И все же за нашими решениями всегда зияла иллюзия универсальных и интегральных знаний, чья сумма ни на секунду не принадлежала ни ему, ни ей, ни нам всем, ни действующим лицам, ни писателю, ни даже мне, ее вернейшему представителю; иллюзия, вменявшая нам беспрестанные речи, раздувавшая рассказ, запутывавшая глупую нить, заплетавшая пустую галиматью; иллюзия, так ни разу и не превратившая дразнящий мираж в высшую черту, в линию смыкания неба и земли, в рубеж безмерья и безвременья, где всё, как мы думали, складывается и всё, как мы верили, стыкуется, дабы явить решение;
и все же иллюзия, приближавшая нас на шаг, на сантиметр, на ангстрем, к фатальным секундам, туда, где,
уже не даруя нам средства речи, чья двусмысленная суть нас единила, связывала и предавала,
смерть,
смерть,
смерть,
смерть,
смерть,
смерть с медными пальцами,
смерть с затекшими пальцами,
смерть, затянувшая время письма в бездну,
смерть, навсегда гарантирующая незапятнанную белизну Книги, чьи страницы некий актер рассчитывал испещрить черными значками,
смерть изрекла нам финал рассказа.
Post scriptum
раскрывающий намерение, давшее импульс сей изнуряющей саге (читавшейся — будем надеяться — без упущений) и направлявшее руку писателя.
Амбиция «Писателя», намеченная цель или, скажем лучше, задача, причем занимающая все мысли, заключалась в следующем: написать аутентичную и вместе с тем инструктивную книгу, чей текст имеет или имел бы стимулирующее влияние на делание сюжета, выстраивание канвы, выдумывание и выражение материала, т. е., выражаясь иначе, на развитие стиля в нынешней беллетристике.
Если ранее «Писатель» расписывал личные переживания, индивидуальный статус, внутреннее я и влияние внешней среды, индивидуальную адаптацию или не-адаптацию, личный интерес к теме стяжания материальных благ или — как выразились критики — пристрастие к «вещеизации», теперь «Писатель» желал бы — привечая престижную в наши дни научную идею, утверждающую примат значащей части, — углубить приемы, имевшиеся в наличии и применявшиеся ранее без чрезмерных усилий; причем углубить не с целью сгладить внутреннюю антитезу письма и не из неведения сей антитезы, а в надежде выразить себя в гуще предписанных для всех и принятых всеми традиций, расценивавшихся «Писателем» не как мертвый груз, не как сдерживающие узы, ainprimislineisкак стимулирующая структура.
Чем была вызвана сия тяга к углублению? Разумеется, имелась не единственная причина, и все же главный импульс был случайным, так как эта мысль мелькнула в результате пари, выявилась из не выверенных заранее утверждений, расцениваемых весьма скептически и вряд ли предусматривающих даже в самых далеких перспективах некий практический результат.
Затем эти идеи, пусть еще не серьезные, стали казаться ему забавными; «Писатель» не переставал их развивать. А приступив к прелиминариям, даже увлекся, прервав другие дела, уже близкие к завершению.
Так, — если применять буквальные выражения, чернью на белизне, — в рамках жестких правил, казавшихся еще жестче, так как читателю, не ведавшему решения загадки, эти правила казались вначале бессмысленными, — на свет явился рассказ, привидевшийся «Писателю», невзирая на слегка несуразный характер, весьма недурственным. В нем «Писатель», не имея ни капли так называемых «вдухнавений» (да еще и не веря в них ни на грамм!), выказал себя как минимум таким же умелым на выдумку, как Паскье или Превер. А еще сумел всласть ублажить присущий ему детский (ребяческий) вкус, пристрастие или даже страсть к перечислению, перенасыщению, имитации, цитации, механическим заменам и трансляции на другие диалекты.
Затем, уже утвердившись в замысле, «Писатель» придал рассказу эмблематический характер, сначала шаг в шаг маркирующий, а затем и диктующий канву рассказа; сия эмблематика выражала — так ни разу не выдав вчистую — направляющий Вердикт, Диктат, из чьих правил «Писатель» извлекал — временами с натяжками и через силу, временами впадая в безвкусицу, а временами выказывая игру ума и признаки мастерства — весьма интересные результаты, в высшей степени стимулирующие дальнейшее развитие письма.