Исчезание
Шрифт:
Исчезание. Чье? Индивидуума? Предмета?
У меня в паркете скрыта (скрывалась ли ранее? или скрылась лишь сейчас? будет ли скрываться всегда?), сиречь засекречена причина, и даже важнее, чем причина: знание, сила.
В паркет запаркетчена целая картина.
Как если бы лик Арчимбальди на картине Арчимбальди или удивительная фреска с лишенным пигментации растлителем Д. Греем из текста Уайльда складывались, являя рельеф — глаза, губы, уши, — не из акватических тварей и скрученных растений, увивающих пышные фрукты, а из груды вкрадчивых бацилл, чье сращивание — пример искусства высшей степени — представляет зрителю единую, цельную картину и ни на секунду
Сначала изменения практически не видны. Как тебе кажется, существуют лишь внутренние переживания, и из-за них мир является двусмысленным, странным и даже пугающим. Затем вдруг узнаешь или, как тебе кажется, узнаешь: здесь, вблизи, существует штука (сразу и не скажешь какая), чье присутствие тебя стесняет, смущает, страшит. И тут все начинает распадаться, разлагаться, загнивать. Первым — ты сам. Ты расклеиваешься, раскисаешь. Тебя начинает терзать внезапный и цепкий недуг. На тебя накатывают галлюцинации; разум заклинивает, и ты дуреешь у себя на глазах.
Из тебя наружу рвется крик; ты стремишься найти термин, лексему: здесь — зиждутся все затруднения, здесь — спрятаны решения. Ты стремишься вырваться, выпрыгнуть из сивиллиных сетей загадки, из смущающей тарабарщины, из булькающей буквальщины. У тебя нет альтернативы: ты вынужден спускаться на самую глубину видения.
Ты стремишься вернуться в некий изначальный пункт, а все кажется таким мутным и далеким…
Антей вел дневник месяцев десять. Каждый вечер, с изрядным тщанием записывал туда все явления, включая самые незначительные: «…Извел все запасы виски, купил для кузена Жюля пластинку — сюрприз к завершению училища в следующем месяце, перешил плащ, раскланялся с близживущим владельцем песика Тузика, невзирая на случившийся ранее инцидент (Тузик нагадил у меня перед дверью)…» В дневнике затрагивались и другие темы: читаемая книга, встреченный приятель, удивительная фраза или курьезный факт (защитник при слушании дела в суде забыл защитную речь, хулиган стрелял в граждан пустыми гильзами, безумный печатник перебил все станки и инструменты…).
Временами Антей, теребя карандаш, придумывал; излагал, представляя других, а также — извлекая из памяти и анализируя — себя. Временами расписывал галлюцинации или перипетии Измаила.
Антей даже выдумал целый приключенческий сюжет.
Глава 10
излагающая, мифические перипетии принца (бастарда и грешника) и в финале раскрывающая великую тайну и страшнейшее извращение
В дальней стране жил-был мальчик, нареченный именем Алимпий. И жил не где-нибудь, а в древнем замке, где царили запустение и разруха. В день шестнадцатилетия старая няня ему сказала:
— В раннем детстве ты делил эти палаты с тридцатью двумя кузенами и все вы жили в мире и счастье. Затем все кузены невесть как и куда исчезли. И теперь наступил фатальный миг: придется уйти и тебе, иначе все мы умрем.
И пустился Алимпий в дальний путь. Следуя древней традиции Bildungserzahlung, в качестве введения дается краткая дидактическая притча: на перепутье Алимпия уже караулил сфинкс.
— Ух ты! — вскричал мифический зверь. — Ужин идет! Не каждый день в наших краях встречаются такие упитанные путники.
— Не спеши, Сфинкс! — прервал Алимпий, знавший Лакана наизусть. — Ишь, раскатал губищу! Сперва надлежит загадать путнику загадку.
— Загадку? — удивился Сфинкс. — А зачем? К чему вся эта канитель? Ведь смертные не в силах разгадывать.
Затем вдруг на миг задумался и прибавил:
— Ты ведь не исключение?
— Как знать, — усмехнулся лукавый Алимпий.
— Ну ты, парень, и врать! Мне такие хвастуны ух как нравятся, — намекнул Сфинкс. — Ну-с, да будет так, как ты требуешь, и пусть чрезмерные амбиции скрасят тебе предсмертную минуту. Итак, слушай загадку:
Сфинкс взял лютню, затем, наладив струны и мысли, запел:
Есть ли на свете такая тварь. Чью фигуру без всяких спрямлений Рисует замкнутый круг?— Есть такая! Я! — тут же вскричал Алимпий.
Гибридный зверь насупился.
— Ты уверен?
— Да, — заявил Алимпий.
— Значит, так и есть, — буркнул зверь. — Ты наверняка прав.
Наступила длинная пауза. В тишине был слышен лишь северный ветер, раздувавший небесные паруса.
— Ведь знал я предсказанье: меня сразить придет юнец, — заныл зверь, едва сдерживая всхлип.
— Давай, закругляйся, — сказал Алимпий (в глубине души парень испытывал к зверю симпатию, и все же…). — И все же, — вслух заключил Алимпий, — не разреши я загадку, сидеть бы мне сейчас у тебя в чреве и перевариваться. Я тебя разгадал, я тебя развенчал. А раз так, значит тебе, как гласят Скрижали, следует немедля умереть.
Алимпий ткнул в Сфинкса указательным пальцем.
— Ну-ка, сгинь, нечисть!
— Ах, — шепнул зверь. — Ты желаешь мне смерти!
— That's right! — вдруг гаркнул Алимпий, сам не зная зачем перейдя на английский.
Затем схватил палку и ударил чудище. Сфинкс затрясся, задергался, и, взметнув гигантский вихрь пыли, в нем исчез. Леденящий душу рев, где сливались рык льва, скулеж шакала, крик ястреба и плач ребенка, раздавался в эфире целых шестнадцать дней…
Вслед за такими недвусмысленными притчами выдумка и вымысел напрашиваются evidenter et naturaliter: Алимпий мерил шагами страну, спускался в низины, взбирался на кручи, вечерами искал приют где придется; был приветлив с людьми, встреченными на пути: ремесленниками, крестьянами, священниками… Ему давали там шмат сала, тут краюху хлеба. Временами Алимпий сидел без еды и питья. Алимпий жил.
Вырастая, Алимпий набирался знаний, закреплял умения и навыки, учился видеть, углублял Anschauung. Встречал странных и удивительных людей. Каждый из них чуть изменял Алимпия, деля с ним пристанище, прививая ему интерес к ремеслу, предлагая ему личный взгляд на мир. Барышник учил, как хитрее скупать, перекупать и надувать. Каменщики разъясняли, как класть кирпичи; печатники — как набирать шрифты и печатать.
Затем судьба припасла ему тяжелейшее испытание (случившиеся с ним приключения сравнимы — знак в знак, черта в черту, за исключением финала — с запутанными перипетиями древней саги; кстати, сия дидактически-сентиментальная фреска навеяла трубадуру Хартману идею «Песни» и дала две-три сюжетных канвы Т. Манну).
Сначала Алимпий узнал следующее: жизнь ему дал великий царь Виллигис (именуемый Вилли). Сивилла любила Вилли и питала к нему чрезмерную сестринскую приязнь, превратившуюся в влечение (датский пес, умиравший здесь же, в спальне, инцесту ничуть не мешал). Девять месяцев спустя на свет явился Алимпий.
Запятнавший себя сим гнусным деянием Виллигис (именуемый Вилли) уехал сражаться с сарацинами за тридевять земель, где без труда нашел заслуженную смерть.
А царский наследник, малыш Алимпий, в силу вышеуказанных причин (преступный генетический замес), был усажен в шлюпку и сплавлен на север страны в глухую и гнилую дыру, населенную гнусными людишками — если бы лишь ублюдками да душегубами, так ведь еще и придурками (в тех землях каждый среднестатистический индивид за двенадцать месяцев выпивал не менее девяти мюи; причем напитки были спиртные и ядреные), а также невиданным и наверняка свирепым зверьем: например, змеем, «вздрючившим целую армадищу», как выражались на изысканнейшем диалекте в таверне, куда каждый уважающий себя местный житель, завершив труды дневные, заскакивал «дернуть чекушку-другую». А если прибавить еще и климатическую специфику: редкий тусклый свет, частые ливни и беспрестанную мелкую сырь… Читатель без труда представит: если бы не чрезвычайный, чуть ли не сверхъестественный инцидент (здесь иные сразу же узрят указующий перст Всевидца и наверняка не извратят истинную причину, тем не менее, жанр рассказа предписывает избегать фатализма и не лишать людей иллюзии их участия в их же судьбе: а иначе, к чему рассказывать?), итак, если бы не сверхъестественный инцидент, принц Алимпий, при таких радужных перспективах, вряд ли сумел бы пережить эти шестнадцать лет. Не будем все же забегать вперед…