Исчезновение
Шрифт:
Он допил кофе.
— Но уж будьте уверены: к десяти я премиленько устроюсь в постели.
Было девять часов вечера, когда я добрался до дома Айлин.
Ее переполняло нетерпение:
— Ну, как это прошло?
— Мы добились признания, — сказал я. — По всем четырнадцати взрывам.
Айлин расплылась в улыбке:
— Ты, наверное, был более чем убедителен.
Я кинул шляпу на кушетку.
— Стюарт выпрыгнул из окна немного погодя после того, как он подписал признание. Я был единственным, кто это видел.
Она
— Возможно, не все еще кончено. Есть Пит. Я не думаю, что он удовольствуется достигнутым. Он любит совать нос в чужие дела. Один из тех, кому нужны точные ответы.
Я обнял ее.
— Не тревожься, радость моя.
Она посмотрела мне в глаза:
— А?..
— Я приготовил еще один пакет. И в отсутствие Пита проник в его квартиру. Первый же телефонный звонок — и его разнесет в клочья.
В одиннадцать вечера я набрал номер Пита.
Просто, чтобы проверить.
Эван ХАНТЕР
Когда кому-то смешно…
Он ненавидел директора.
Вчера он понял это. А сегодня утром, когда он вошел в универмаг с «люгером» за поясом брюк, его ненависть к директору разрослась настолько, что подавила все остальные чувства. Он был уверен, что директор знал об этом. И именно это знание, смодовольное насмешливое знание, с привкусом снисходительности, питало его ненависть, лелеяло ее, заставляло ее подниматься, как какую-то темную дрожжевую массу, пузырящуюся, клокочущую и убегающую через край.
«Люгер», прижатый к животу, передавал свое металлическое спокойствие.
Пистолет ему подарил в добрые старые дни, в Вене, поклонник. В добрые старые дни было много поклонников и много подарков. Он помнил эти дни. Они иногда возвращались к нему с приступами жестокой и сладкой ностальгии, накатывавшейся на него валами болезненных воспоминаний. Он помнил огни рампы, аплодисменты и…
— Доброе утро, Ник.
Голос, ненавистный голос…
Он резко остановился.
— Доброе утро, мистер Эткинс.
Эткинс улыбался. Улыбка на его продолговатом лице воспринималась узкой кривой линией, да, узкой бескровной линией, прятавшейся под смехотворно жидкой бородкой на раздваивающейся оконечности этого кувшинного рыла. Волосы у директора были черными и искусно причесанными для сокрытия расширяющейся плеши. Одет он был в серый костюм в тонкую полоску. Соответственно карикатурным изображениям всех заведующих магазинами, в петлице торчала гвоздичка. Он продолжал улыбаться. Улыбка приводила в бешенство.
— Ну что, готов к последнему акту? — спросил он.
— Да, мистер Эткинс.
— Это последний акт, верно, Ник? — Эткинс не переставал улыбаться. — Сегодня занавес опускается, да? С завтрашнего дня все кончено. С завтрашнего дня все возвращается к обычной жизни.
— Да, мистер Эткинс. Сегодня последний акт.
— Но без выхода на поклон, а, Ник?
Его звали не Ник. Его имя было Рэндольф Блэйр, имя, которое блистало на театральных вывесках в странах четырех континентов. Эткинс знал это и, возможно, знал еще в тот день, когда нанимал его.
Он знал это, и поэтому кличка «Ник» выступала в качестве дополнительного шипа-напоминания нынешнего положения Блэйра, в качестве телячьей изысканности, кричащей на всехуглах: «Ха, посмотрите, как пали великие!»
— Я не Ник, — решительно сказал он.
Эткинс в ложном отчаянии сцепил пальцы.
— Да. Правильной забыл. Так как там? Рэндольф Что? Клэйр? Флэйр? Шмэйр? Как тебя зовут, Ник?
— Мое имя — Рэндольф Блэйр!
Он представлял, что произнес его с большим достоинством. Он представлял, что произнес это так, как Гамлет возвестил бы, что он принц Датский. Он помнил добрые старые дни, когда имя Рэндольф Блэйр являлось магическим ключом к воротам тысяч городов. Он помнил служащих гостиниц с их суетливыми движениями, метрдотелей, вертящихся вокруг, молоденьких девиц, дергающих его за одежду, помнил даже телефонисток, преисполнявшихся уважением при упоминании его имени. Рэндольф Блэйр! В его мозгу имя светилось огнями. Рэндольф Блэйр! Вдруг огоньки замигали и погасли. Он ощутил стальной рельеф «люгера», вжавшегося в живот. Легкая усмешка тронула губы.
— Вы ведь знаете мое имя, мистер Эткинс.
— Да, я знаю твое имя. Я иногда слышу его.
Неожиданное заявление возбудило в нем интерес.
— Неужели?
— Да. Я слышу, как люди время от времени спрашивают: «Скажите, что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Я знаю твое имя.
Он почувствовал, как жало, допущенное Эткинсом, вонзилось ему в горло, почувствовал, как яд растекается в крови. «Что там случилось с Рэндольфом Блэйром?» Не далее как две недели назад какой-то комедиант использовал эту фразу на телевидении, сорвав аплодисменты публики. Рэндольф Блэйр, «знаменитый на все времена» Рэндольф Блэйр. Кто ты сейчас? Никто и ничто, предмет шуток для телекомика. Забытое имя, забытое лицо. Но Эткинс запомнит. Он навечно запомнит и имя, и лицо Рэндольфа Блэйра, и его ужасную силу.
— Не… — начал он и внезапно остановился.
— Что… «не»?
— Не заводите меня слишком далеко, мистер Эткинс.
— Заводить тебя далеко, Ник? — с невинным видом поинтересовался Эткинс.
— Прекратите обзывать меня Ником!
— Извините, мистер Блэйр. Извините меня. Я забыл, с кем я разговариваю. Я думал, что разговариваю со старым пьяницей, который умудрился получить временную работу…
— Прекратите!
— …на несколько недель. Оказывается, я забыл, что разговариваю с Рэндольфом Блэйром, уважаемым Рэндольфом Блэйром, величайшим выпивохой в…
— Я не пьяница! — закричал он.
— Ты пьяница, пьяница, — убежденно сказал Эткинс. — Не тебе говорить мне о пьяницах. Мой отец был таким же падшим пьяницей. Таким же кричащим, истеричным пьяницей. Я вырос с этим, Ник. Я видел, как этот старик воевал с воображаемыми чудовищами, шаг за шагом убывая мою мать. Так что не говори мне о пьяницах. Даже если бы газеты не объявили о твоем пьянстве на весь свет, я бы разглядел в тебе пропойцу.
— Зачем тогда вы наняли меня? — спросил он.