Исход. Экскурсия в мегаполис (журнальный вариант, издание "Шестое чувство")
Шрифт:
— Давай подумаем: подсознание-то твое, не чужое ведь? Как же оно посылает мысли, не дающие тебе спать, мучающие тебя? Оно что, враг тебе? Нет, доченька, здесь другое… Вот прикинь, сколько внимания мы уделяем своему телу, с утра до ночи его ублажаем. А душе? То-то и оно! Не думаем мы о ней, бедняжке, совсем не жалеем ее. От этого невнимания, незнания и неумения за ней ухаживать (хотя бы как за телом) она слабеет, болеет, а иногда даже почти умирает…
— И у меня тоже может почти умереть?
— Нет, тебе это не грозит. Ты уже знаешь о ее существовании, помнишь о ней, заботишься, как я тебя учил. Это очень важно, потому что душа стократ важнее тела и помогает тебе в твоих трудах, как бы идет
Вечерние их разговоры затягивались порой далеко за полночь. Лизе нравилось, что, рассказывая о Боге, отец не поучал ее в прямом смысле слова, а, скорее, по-взрослому делился с нею своими мыслями, чувствами, сомнениями и открытиями. Он передавал ей только то, что успел опытно постичь сам: навыки молитвы и дисциплины ума, наблюдения, рассуждения и внимания к «внутреннему человеку», безбоязненного ежедневного покаяния как средства гигиены души. Он учил ее «хождению пред Богом», то есть ежеминутному равнению на Христа, Спасителя и Богочеловека, в образе которого, как в зеркале, видны малейшие изъяны нашего духовного состояния. Благодаря этим беседам, Лиза, не любившая, как и многие ее сверстники, читать, постепенно увлеклась Новым Заветом и иногда задавала своему «учителю» такие заковыристые вопросы, что тот только озадаченно хмыкал и лез за разъяснением в труды Святых Отцов. Многого из того, что передавал ей отец, девочка, естественно, не понимала, да и не стремилась все понять — просто купалась в теплом потоке его искренней заботы и любви.
Теперь, когда отца не стало, когда, будто бы в отместку за его нелепую гибель, вдребезги разбилась вся ее прежняя жизнь, Лиза, кажется, начала понимать, почему он так торопился. Получается, что он знал, предчувствовал, предвидел, что ждало их в ближайшем будущем, и спешил взрастить в дочери осознанную веру — единственное оружие, которое в любых, самых отчаянных обстоятельствах могло бы оградить ее от зла обезумевшего мира. Как полезны оказались для нее те уроки! Как много, оказывается, он успел ей сообщить, и как это многое в итоге спасло ее, помогло выжить в страшные дни испытаний. Не оттого ли ей все время чудилось, что он рядом, что он не умер?..
Лизе по-прежнему снились эпизоды их бегства из Москвы: страшные вопли женщин и детей, зарево пожарищ, жадные руки, тянувшиеся из толпы к их «форду», цоканье шальных пуль по асфальту… Однажды в сарай, куда они с отчимом укрылись на ночь, ворвались бандиты. Роман спал в сене под навесом, и его не заметили; Лиза же осталась внизу и, пока бородатые люди с автоматами обыскивали помещение, стояла онемевшая от ужаса, вжавшись в суковатую стену сарая и непрестанно, как учил ее отец, творя Иисусову молитву. Секунды тянулись как вечность. В какой-то момент луч фонаря осветил и ее, и она увидела прямо перед собой лицо огромного бородатого мужика в тулупе и валенках. Равнодушно скользнув по ней взглядом — то ли не увидел, то ли сделал вид — она так и не поняла, — бородач пошел дальше, покрикивая на остальных…
…В храме между тем допели «Символ веры», и горькие Лизины мысли вновь вернулись к маме.
«Господи, верни ее, пожалуйста, Ты ведь Всемогущий, Ты же знаешь, где она, видишь ее сейчас. Она не погибла, правда ведь, Миленький? Помоги ей, пожалуйста, спаси, сохрани. Укажи ей путь домой, я так по ней соскучилась!..» Слезы ручьями текли по Лизиным щекам, и она тайком, чтобы никто не видел, утирала их, но жажда чуда вновь возносила ее на гребень отчаяния, новая мольба о матери срывалась с детских ее губ, и новые слезы омывали недетскую ее скорбь.
— Ну-ну, милая. Не горюй, все уладится, — баба Даша, стоявшая сразу за Лизой, осенила себя крестным знамением и тайно попросила Богородицу вернуть девочке мать, а ей — внучку Алену, без вести пропавшую два года назад в мятежной, бунтарской Москве. Повинуясь внезапному порыву, она положила тяжелую свою, кряжистую, изъеденную земляной работой и похожую на корневище старого дерева руку на девичье плечо, и Лиза, приняв этот знак участия, скоро перестала рыдать и затихла.
Литургия подошла к концу. Обе исповедовались и, причащенные, усталые, молча отправились домой. Деловой гомон сельской жизни заслонил и растворил общее для них утреннее переживание. Бабка начала строго поглядывать на Лизу, припоминая на время отставленные поручения и назидания; девочка, в свою очередь, добавила шага, подтянулась и вновь ощутила в себе знакомое желание противиться старухиной категоричности. Мосты, кратко соединившие их души в церкви, снова были разведены. Жизнь потекла дальше, диктуя свои повседневные нужды.
Августовский день набирал ход. От утреннего зябкого тумана не осталось и следа. Летнее солнце, выглянув из-за кудрявых облаков, отогрело землю. Прихожане спешили по домам, чтобы отдать остаток единственного выходного дня приятным домашним хлопотам: обедам и баням, а под занавес — непременным посиделкам во дворе общинного клуба, с песнями, плясками, двухведерным медным самоваром — гордостью Казачьего Дюка, самосадом и обязательной, по кругу, чаркой «первача». День обещал быть спокойным — а что могло быть важнее покоя после пережитого кошмара Исхода? Тревога и страх, разумеется, никуда не делись. Они давно уже стали неотъемлемой частью жизни села: в окрестностях нет-нет да и появлялись мародеры, уводили скот, нападали на дальние хутора и заимки, грабили обозы. Община отвечала жестко и быстро: где — силами собственного ополчения, а где — с помощью мобильных отрядов Армии обороны. Справлялись… и были всегда начеку. Опасность таилась повсюду, ею дышал каждый куст, овраг, косогор, но в этот светлый день об этом как-то не думалось, и все торопились насытиться умиротворяющей негой уходящего лета.
— Здорова будь, Степанна! С причастьицем тебя! — Тощий, нескладный мужичонка, в кепке и помятом тесноватом пиджачке, жеваных брюках и тапках на босу ногу окликнул наших попутчиц, окончательно возвращая их к действительности. Судя по неверной походке, он уже с утра успел «заправиться» и теперь ловко, как ему казалось, смещался влево, уступая дорогу «дамам». Галантность его, впрочем, осталась без внимания. Старуху не зря на селе за глаза величали «грозной». Мгновенно оценив ситуацию, она скалой двинулась на незадачливого кавалера.
— Тьфу, Гришка, окаянный! С утра уже навеселе!
— Ну и что с того, тебе-то какая печаль?
— А то, что здоровье свое гробишь и грех на душу берешь. Меры не знаешь, смотри у меня! Ишь, за старое взялся: чуть не каждый день от тебя разит. Как тебя еще только лошади такого терпят? Ребятишек бы своих пожалел, непутевый, да и внучку мою: приятно ей сейчас на тебя любоваться? И где вы, интересно, спиртное по утрам берете?
Баба Даша продолжала напирать на несчастного Гришку, требуя от него немедленного ответа. Вопрос-то был не праздный: самогон в деревне, если и гнали, то только для медицинских надобностей и календарных праздников, в домах заниматься этим строго запрещалось Уставом общины. Между тем Гришка был очевидно и вызывающе нетрезв, притом в неурочное время. Дело требовало разъяснения.