Исход
Шрифт:
— Когда вы спали.
Он покраснел, черкнул в журнале и выдал Марии электрошокер и щегольскую семизарядную «Беретту».
Мария выехала со стоянки и покатила по ночной Москве, набирая скорость. За всю дорогу попались две попутных машины — экипаж ночного патруля и черный БМВ с тонированными стеклами и правительственным номером. Трудно было поверить, что еще весной на трассах стояли почти круглосуточные пробки. В апокалипсисе свои плюсы.
Мария надела наушник и щелкнула клавишей быстрого набора.
— Привет, не спишь?
— Нет.
— Как
— Нормально. Маш, извини, я сейчас немного…
— Да, прости. Две просьбы. Послезавтра позвони моим, скажи, пусть вскроют мою квартиру и заберут там Стаса Аюшева, это моровец.
— Мертвый?
— Думает, что да. А вообще он нас переживет, такие, как он, живучие.
Она сделала ему четыре пореза, не глубже пары сантиметров, и ковыряла их, лишний раз доказав, что мужчины плохо терпят боль и что нет боли страшнее мнимой.
Кошелев хмыкнул.
— Валяй вторую.
— Дома у меня нет доступа, а в контору я сейчас не могу… — вообще не могу, подумала Маша. — Мне нужно найти человека. Записывай…
Она продиктовала ему данные. Антон напрягся, спросил:
— Зачем он тебе?
Он знает его, поняла Маша, знает! Слова следовало выбирать осторожнее.
— Я должна с ним встретиться. Антон, это очень важный вопрос, понимаешь? Жизнь человека зависит. Я должна поговорить с ним, чем скорее, тем…
— Его нет в Москве.
— Где он?
— Тверская область. Между Яшиным и Кармазиным, санаторий «Заря». Ближайший населенный пункт по карте — деревня Сергово.
— Спасибо, Антон. Я позвоню.
Она развернулась на стрелке и поехала к Дмитровскому шоссе. В «Заре», посмотрела по карте, будет к утру.
Ей придется убить Крайнева, пока он не повторил попытки убить ее.
На выезде из Москвы остановил армейский патруль.
— Не советую ехать в одиночку, — склонившись к окну, сказал лейтенант с двумя перекрещенными пушками в петлицах, — там стреляют. Утром пойдет колонна, дождитесь.
— Спасибо, — ответила Мария и нажала на газ.
Выехав из города, она испытала невероятное облегчение, как в конце долгого похода, когда сбрасываешь с плеч тяжелый рюкзак. Ей давно хотелось уехать, нужен был только предлог.
Мария была жесткой и волевой особой, а жесткие и волевые люди отличаются от обычных тем, что в их голове звучат не два голоса, а один. Второй — голос сомнений — они безжалостно глушат.
Этот едва слышный голос пробивался к ней только во сне. Накатывал, как морская волна во время прилива, и как волна, уходя, оставляет на берегу медуз и водоросли, так голос оставлял слова и образы. В них было обнесенное забором место в лесу, среди сосен, берез и лиственниц, люди с оружием, и еще что-то страшное, скользкое и отвратительное, но вместе с этим и что-то прекрасное, светлое.
Мария включила дальний свет и увеличила скорость.
На «Добрынинской» зашла девчушка в грязном полосатом платье с неуместным в жару длинным рукавом и в синих шерстяных чулках, сбившихся на лодыжках в гармошку. Вышла на середину вагона, подняла к груди картонную табличку с каракулями, и прокашлялась, привлекая внимание пассажиров. В выражении ее лица смешались стыд, грусть, и безразличие.
Кто-то спрятал глаза — в пол, окно, книгу. Другие смотрели сквозь побирушку с терпеливой тоской, ожидая, когда она пройдет мимо, и убирая колени, чтобы, не дай бог, не соприкоснуться с краем ее платья.
За деньгами полез один Сева. Он сидел в конце вагона, и нищенка, ожидая следующей станции, стала рядом, взявшись за поручень у самых его глаз. На ее пальце, из-под розового пластикового перстенька со Шреком выглядывали блекло-синие полосы татуировки, скрыть которую, по всей видимости, и было основной задачей зеленого монстра.
Во второй, опущенной вниз руке, побирушка держала картонку, неровно оторванную от ящика. Сева скосил глаза и прочел — «УВОЖАЕМЫЕ ПАСАЖИРЫ ПОМОГИТЕ НА ХЛЕБ».
Банально, подумал Сева, вот и не подают. Напиши правду, это будет страшнее.
«МНЕ ТРИНАЦОТЬ ЛЕТ И УЖЕ ТРИ Я НОШУ СИФИЛИЗ ЖРУЩИЙ ИЗНУТРИ МАЮ ПЛОТЬ НЕ ЗНАЮ НИ ПАПИ НИ МАМИ И СЛАВА БОГУ ПАСКОЛЬКУ ЗНАКОМСТВО С ЛЮДЬМИ МЕНЯ ПРОДАФШИМЕ ИЛИ БРОСИФШИМЕ НЕЧЕМ НЕ ОСВЕТИЛО БЫ МОЙ МИР Я РАБОТАЮ С СЕМИ УТРА ДА ДЕВИТИ ВЕЧИРА ПАТОМ ПЬЮ ВИНО ИЛИ НЮХАЮ КЛЕЙ ИЛИ ДУЮ ТАНТРУ В ГРЯЗНАЙ КВАРТИРКИ НА ВАКЗАЛИ ТРАХАЮСЬ БЕЗ ЛЮБВИ ДАЖЕ БЕЗ ПОХОТИ ЛИШЬ БЫ Я УМРУ АТ ПЕРИДОЗА АТКАЗА ПОЧИК В ПЬЯНАЙ РАЗБОРКИ НО ВЫ ТОЖИ УМРЕТЕ МЫ ВСЕ УМРЕМ»
А эти-то чем лучше? — подумал Сева и стал вешать таблички на пассажиров вагона.
«МНЕ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕМЬ СЫН АЛКОГОЛИК ОТБИРАЕТ ПЕНСИЮ БЬЕТ МЕНЯ».
«МНЕ ДВАДЦАТЬ И Я ДОЛЖЕН ДЕНЕГ ИЛИ ВЫБРОШУСЬ С БАЛКОНА».
«МНЕ ТРИДЦАТЬ ТРИ Я НЕНАВИЖУ МУЖА КОГДА ОПЯТЬ НАВАЛИТСЯ НА МЕНЯ ЖИРНЫМ ТЕЛОМ ПОЛЕЗЕТ В УХО ЯЗЫКОМ СХВАЧУ С ТУМБОЧКИ РАСЧЕСКУ С ОСТРЫМ КОНЦОМ БУДУ БИТЬ ЕГО В УШИ ГЛАЗА ТРАХАТЬ ЕГО ДО СМЕРТИ МАЛЕНЬКИМ СТАЛЬНЫМ ХУЕМ ЗА ТО ЧТО ДЕЛАЛ СО МНОЙ».
Сева вышел следом за нищенкой.
— Иди сюда, — позвал, — не бойся.
Девчушка стрельнула глазами в толпу, где ждал напарник, но тот испугался Севы и затерялся среди спешащих к эскалатору.
— Напиши, что родных убили во время беспорядков. Люди будут чувствовать вину. И повторяй вслух, они глаза прячут.
Он пришел домой и решил поспать. Ему часто снилось детство. Он опять был толст, вечно потел, дети били его, а учителя унижали, зарабатывали дешевый авторитет, топча изгоя вместе с другими детьми.
А дома ругались родители, не разводившиеся только из-за него, верившие в нелепицу, будто жить с двумя орущими психопатами ребенку лучше, чем с одним.
Отец был экспедитором и жил нормально, только уезжая из дома, а мать в его отъезды приводила дядь и просила Севу не говорить папе, а Сева читал книжки, запершись в детской, и слышал, как они.