Исход
Шрифт:
За неполные два года, как Ольга покинула родной дом, она увидела и узнала больше чем за все предыдущие годы, проведённые в семье. И всё-таки она тосковала. Ещё в Харькове Ольга думала, что любовь к Серёженьке поможет ей заглушить тоску по дому. Но этого не случилось – тоска, словно не вырванный с корнем чертополох, росла и крепла, заглушая цветы Ольгиного сада. Было грустно, тревожно, а главное – непонятно, что делать дальше. Вокруг все бредили революцией и ждали этой революции как манны небесной, а Серёженька не хотел жениться. Приходил Туманов и рассказывал смешные истории из жизни богемы, тоскливо глядя на Ольгу. Ольга смеялась, но думала о письмах Аполлинария Матвеевича. «…Если не изберёшь другой судьбы, мыкаться тебе с твоим мерзавцем,
Первое время по прибытии в Москву Ольге хотелось попытаться найти брата, который тоже, как она знала, учился в Московском университете. Но Садовский, отнюдь не искавший такой встречи, убедил её, что поиски бессмысленны, потому что невозможны. Ольга легко отказалась от своей затеи, потому что и сама сомневалась в том, как именно брат воспримет её новое положение. И понемногу привыкая, она осталась один на один со своим положением.
Садовский между тем жил своей жизнью. Ему тоже виделся вулкан, но совсем не такой, как на картине Брюллова. Студенты кипели, кабаки грохотали, газеты выстреливали заголовками, разлетавшимися как искры. По Москве бродили недовольные рабочие, за которыми, казалось, тянулся тревожный фабричный гудок. Вид у Москвы был настороженный и какой-то злопамятный. Москва обещала припомнить обиду и выжидала, так отчаянно веселясь, что непонятно было: снег ли белеет на мостовой или кокаин.
Люди, с которыми общался Садовский, говорили большей частью и в первую очередь о двух вещах: о прошедшей войне и грядущей революции. Садовский изображал интерес и участие, но оставался совершенно равнодушен и к тому, и к другому. В революцию он не верил, а войну считал делом прошедшим, о котором и вспоминать не стоит. Он чувствовал оживление, только когда Сикорский говорил о своём переводе в Петербург – в Институт инженеров путей сообщения.
Садовский очень скоро начал жалеть о переезде своём в Москву и поругивал про себя старуху, надоумившую его податься в медицину. Медицина была ему чужда, плоть человеческая отвратительна, страдания не порождали сочувствия, а трупы, с которыми пришлось возиться в анатомическом театре, вызвали такое омерзение, что он сам себя испугался. Осознав, что приезд в Москву ради учёбы на медицинском был ошибкой, Садовский пришёл в отчаяние. Он решительно не знал, что ему делать. Готовности смиренно принять свою участь он не испытывал, тем более что эту участь он сам себе устроил. Но не было в нём и готовности действовать, не было ясного представления о будущем. Именно эта двойственность и неопределённость раздражали более всего, лишали покоя и, возможно, интереса к происходящему вокруг. Конечно, вслух он об этом не говорил, но про себя неизменно думал: «Какого чёрта я должен радеть о земле для крестьян, когда обо мне самом некому подумать».
Но вместе с тем он постоянно бывал на каких-то вечерах, где все кричали и спорили, голосовали за что-то и снова кричали. И Садовский тоже голосовал и кричал, волнуясь только потому, что все волновались.
Сходились в университете. Сходились на квартирах. Сикорский тащил его к марксистам, и Сергей, повинуясь общему настроению, повторял: Энгельс, Плеханов, Интернационал…
Потом отправлялись в один из многочисленных литературных кружков, и здесь тоже приходилось повторять за всеми: Ницше, царство свободы, заря новой жизни, долой старый быт…
И опять какие-то митинги, квартиры с безумными девицами, долой, ура, либералы, рабочие, анархисты, эсдеки, «Марсельеза», комитеты, забастовки, революция… И повсюду отблески красного.
Странным образом революционные волнения, не обошедшие стороной и Харьков, совершенно как будто не задевали прежде Садовского. Он, особенно даже и не стараясь, избежал счастливой участи трибуна, забастовщика или хотя бы посетителя кружков. Возможно, случилось это потому, что Сергей Милентьевич прилежно и в меру сил занимался преумножением своего имущества, не находя времени отвлекаться на борьбу за чужое счастье. Возможно, в окружении Садовского не оказалось подлинных революционеров, могущих, как человека, легко поддающегося влиянию, увлечь Сергея Милентьевича идеями преобразования мира. Вместо этого он испытывал влияние матери, пекущейся о будущем Серёженьки, и престарелой тётки, благоговевшей перед медициной и проповедовавшей благотворность медицинского образования.
Но в Москве он, сам того не желая, попал в самый центр революционной кутерьмы – во всяком случае, оказалось, что университет взращивает не только врачей и филологов, но и революционеров. К тому же судьба свела его с Сикорским, для которого революция стала чем-то вроде дела чести и принципа.
И Садовскому, вскоре уставшему от кутерьмы и чужих радостных предвкушений, постепенно стало казаться, что вся эта суета связана именно с Москвой и что стоит выехать из Москвы, как снова можно будет погрузиться в жизнь обстоятельную и спокойную. Без беготни по квартирам, без понимаемой каждым по-своему революции, без тревожного, врывающегося в душу красного.
Ко всему прочему, сама по себе Москва не слишком нравилась Садовскому. Он чувствовал себя в ней неуютно. Москва виделась ему какой-то уж очень наособицу. Он не понимал, в чём именно состоит этот московский дух, но ощущал, что этот дух ему чужд. Садовского пугал колокольный гул, наполнявший Москву в праздники, и от которого гудел, казалось, весь город, удивляла пестрота Москвы, раздражала привычка москвичей беспрерывно угощать и угощаться, а больше всего раздражал почему-то чай, который здесь пили по семи стаканов, точно вкладывая в чаепитие какой-то магический смысл. Садовский стал грезить Петербургом, веря, что там не будет всего этого блинно-кисельного московского, а главное – не будет вездесущего чая.
В одном богатом купеческом доме на Смоленском бульваре они слушали лекции о социализме и конституциях. Сюда стекалось множество народа, и слушатели порой начинали перебранки, доказывая друг другу, какая конституция – британская или французская – лучше. В таких случаях на лектора переставали обращать внимание, и несколько раз доходило до драк, так что лекции вскоре прекратились.
– Теперь они узким кругом собираются, – объяснил Сикорский. – И правильно. По крайней мере, драться не будут.
Тогда вместо купцов они отправились к учительнице Скапинцевой в переулок у Чистых прудов. На почтамте, как всем было хорошо известно по большому секрету, действовал тайный гектограф, множивший прокламации, которые попадали и на квартиру к учительнице. У Скапинцевой бывали не часто – всего несколько раз, но хорошо знали, что почти каждый день в этой квартире собирается общество молодых людей обоего пола. Общество это, конечно же, пьёт чай, спорит, читает прокламации и снова пьёт чай. И даже те, кто пьёт водку, всё равно не обходятся без чая. Но когда внезапно нескольких человек из этого общества арестовали, они перестали бывать у учительницы Скапинцевой.
«Идите вы все к чертям со своим чаем и со своей революцией! – думал Садовский. – Не хватало ещё загреметь в ссылку! Стоило ехать через полстраны, чтобы оказаться в Сибири… Не-е-ет!.. В Петербург! В Петербург!»
– Москва – город русский, варварский, – соглашался Сикорский. – Груды камней и россыпи пыли. Не Европа и не Азия… Петербург – совсем другое дело.
– Да, да, – кивал Садовский. – А ещё этот вездесущий, нескончаемый чай!.. Да и, признаться, о революции я не хочу… не желаю больше думать!..