Искатель, 2014 № 11
Шрифт:
— Почему — если живая? — поинтересовался Ярцев. — Ей кто-то угрожал?
— Потому что Резаный ни за что просто так от себя не отпустил бы ее.
— Вика тяготилась связью с Резаным?
— Из разговора с ним я так и понял. Сначала соблазнилась на дорогие бирюльки, а когда разобралась, с кем связалась, то хотела сделать финт в сторону. Но было поздно. За ней следят люди Резаного. Не исключено, что она может указать дорожку к своему бойфренду.
— Вам ни о чем не говорит фамилия Исламбеков Мустафа Рустамович?
— Впервые слышу.
— Не спешите. Подумайте. Может, Резаный
— Нет. У меня отличная память. Вот еще что. Я убежден, что над Резаным кто-то стоит. Какая-то очень большая шишка. Кто — одному Господу известно. Такое мнение у меня сложилось из редких реплик Резаного — кое-кому приходится большую дань платить. Но никаких имен не называлось.
Неустроев помолчал, докурил сигарету до «бычка» и попросил:
— Просьба у меня к вам. Если узнаете, кто будет заслан сюда по мою душу, шепните по-дружески. За ту информацию, какую я вам слил, это небольшая услуга.
— Если нам станет известно, то вы непременно об этом узнаете.
Неустроев кивнул в знак благодарности, поднял с пола ранее брошенный окурок и бережно поместил его в пачку с сигаретами.
Через минуту Консультанта повели в камеру. Он ссутулился и ни разу не обернулся.
Ярцев выключил диктофон.
Напоследок майор Шилов гостеприимно предложил полковникам отобедать в местной столовой. Но ни Ярцеву, ни Воробьеву этого не захотелось. За несколько часов пребывания в тюрьме им смертельно надоели бесконечные решетки, замки, узкие пространства и тюремный запах (и Воробьев в этом признался).
Когда вышли за железные ворота колонии, Михаил Яковлевич глубоко вздохнул и с облегчением вымолвил:
— Воля! Настоящую цену ей человек понимает только тогда, когда выходит из тюрьмы.
— Да, это так, — согласился полковник Воробьев. Лицо его на этот раз было очень серьезным.
Совсем неожиданно к ночи похолодало. К утру тихий морозец подернул тончайшим узорчатым инеем опавшую пожелтевшую листву, кусты акации, ветки голых вековых лип, выстроившихся двумя ровными рядами от улицы Мичурина до самого театра «Музыкальной комедии». Хотя к середине дня солнечные лучи сняли кружево инея, однако воздух до плюсовой температуры не прогрели. Было зябко, и люди выходили на улицу в утепленных куртках, а кто и в легких меховых полушубках.
По липовой аллее к театру шел высокий, атлетического сложения мужчина в осеннем пальто, шляпе и темно-синем костюме. Пальто ему было немного тесновато, однако постороннему глазу это не было заметно. Мужчина привык ходить, в основном, в форме, а гражданское пальто надевал очень редко, в случае крайней необходимости: И чувствовал он себя в нем неловко.
Искушенный читатель, думается, уже догадался, что перед ним начальник уголовного розыска города полковник Ярцев.
Подойдя к театру, пестревшему красочными афишами предстоящих спектаклей, Михаил Яковлевич прочел на доске репертуара: «Сегодня — «Свадьба в Малиновке» и направился к художественному руководителю театра Моисею Львовичу Вишневскому, с которым был довольно хорошо знаком.
Моисей Львович, лысенький и низенький семидесятилетний брюнет, оптимист до мозга костей, сидел за столом
Увидев вошедшего Ярцева, он, как молодой, выскочил из-за стола и первым приветствовал гостя старой шуткой:
— Какие люди и без охраны! Здравствуй, разлюбезный мой полковник! Какими судьбами? Нужны хорошие места на сегодняшний спектакль? Никаких проблем. Могу предложить место хоть в оркестровой яме: и музыка рядом, и ножки артисточек близко.
— А ты все такой же, Моисей Львович, и годы тебя не берут, — улыбнулся Ярцев, с теплотой пожимая руку Вишневскому. — К сожалению, не до спектакля, дружище. Проза работы привела меня в твой замечательный храм искусства.
— Что-нибудь серьезное? Да ты садись. Перетрем, как сейчас выражаются, твою проблему, и все будет хорошо. Слушай, Михаил Яковлевич, уходи-ка ты из полиции. Зачем тебе сдалась эта нервотрепка, уголовники? Я тебя к себе в театр возьму.
— В театр, говоришь, — улыбнулся Ярцев и сел на стул возле стола. — Старый я для твоего театра, Моисей Львович. У меня свой театр, правда, драматический. Ты привык к своему театру, а я к своему.
— Ну, не хочешь менять профессию — твое дело, — широко улыбнулся Вишневский, выказывая еще довольно крепкие белые зубы. — Предлагаю чай, кофе, а может, коньячку для прояснения мысли?
— Спасибо, ничего не надо. Я постараюсь не отнимать у тебя много времени. Мне хотелось бы поговорить с Викой. К сожалению, не знаю ее фамилии.
— С Румянцевой? — Моисей Львович посерьезнел. — Что она натворила?
— Если другой Вики нет, то, значит, с ней.
— Другой нет.
— Спрашиваешь, что она натворила? Думаю, не то чтобы натворила, а скорее попала в тяжелую ситуацию. Не исключаю, что ее жизни может угрожать опасность.
— Даже так?!
— Если бы ситуация была не настолько серьезной, то я бы тебя и не беспокоил. Что можешь сказать о Вике?
— Только положительное, любезный. Ей двадцать восемь лет. Все еще не замужем. Имеет высшее консерваторское образование. У нас, в Новосибирске оканчивала. По вокалу. У нее очень хорошее драматическое сопрано. В Москву приглашали. Отказалась по семейным обстоятельствам. Живет в большой семье. Отец тяжело болен, два брата школьники. Мать учительница. Вика — ведущая актриса. Ни в каких театральных интригах не участвует. К чести нашего театра, интриги у нас бывают очень редко. Назови мне театр, где их совсем нет? У Вики прекрасный характер. Добрая, веселая… — Вишневский немного замялся, вздохнул и продолжил: — Правда, в последнее время грустная какая-то стала, задумчивая.
— И давно это началось?
— Месяца два тому назад. Я было попытался завязать с ней душевный разговор, но ничего из этого не вышло. Отделалась общими фразами. Все, мол, у нее нормально, только папа сильно болеет. И в коллективе сложилось мнение, что загрустила Вика опять же в связи с тяжелым семейным положением. Ноя, Михаил Яковлевич, немало повидавший на своем веку людей, чувствую, что девушка скрывает что-то очень важное и неприятное для нее, о чем не хочет говорить.
— Или боится говорить.