Искатель. 1962. Выпуск №6
Шрифт:
Я пришел в себя на дне ледяного колодца. С грохотом рухнула рядом глыба льда. Вторая больно ударила в плечо. Я прижался к стенке. Над колодцем, загородив голубой просвет, оклонился силуэт Риттера. Он вглядывался вниз. Я видел темные стекла очков. Я еще тесней прижался к стене. Вытащил пистолет и выстрелил вверх. Голова Риттера исчезла. Вероятно, я промахнулся, потому что на меня снова посыпались куски льда. Я ждал, когда над ямой опять появится
Я был на дне глубокой расщелины. Вверх поднимались отвесные стены высотой примерно с двухэтажный дом. Стены были гладкие, из твердого, слежавшегося льда.
Я вырубил ножом в стене несколько ступенек — пока доставала. вытянутая рука. Упираясь ногами в ступеньки, а спиной 3 противоположную сторону расщелины, я поднялся метра на полтора. Там вырубил еще две ступеньки и поднялся выше. Дальше расщелина расширялась. Я попробовал дотянуться до противоположной стены и, не удержавшись, рухнул вниз.
Я поднялся еще раз и снова упал с двухметровой высоты. Было трудно лезть в комбинезоне. Я углубил нижние ступеньки и снял комбинезон.
Теперь я пополз по ледяной стене, прижимаясь к ней всем телом, пытаясь использовать малейшую неровность…
Я соскользнул вниз метров с трех. Закоченели руки. Я надел комбинезон, рукавицы и долго бил ладонями по бедрам, восстанавливая кровообращение. Потом снял рукавицы и засунул руки под истертый свитер. Когда пальцы обрели гибкость, начал все сначала…
…До края ямы оставалось совсем немного. Рука нащупала небольшую щель в ледяной стене. Я всадил в нее нож. Я не мог поднять головы, но уже чувствовал дыхание ветра, проносящегося надо мной.
Осторожно переставил одну ногу, вторую. Теперь вся тяжесть тела пришлась на воткнутую в щель финку.
Я нащупывал ногой новую ступеньку, когда нож сломался. Я удержался, распластавшись всем телом по стене. В моей руке был бесполезный обломок. Лезвие плотно застряло в узкой щели. Вытащить его оттуда закоченевшими пальцами было невозможно.
Я медленно спустился вниз и устало сел, прислонившись к стене. Это был конец…
Сколько прошло времени? С трудом подымаю веки. Над головой голубой просвет. Значит, еще день. Почти не чувствую холода. Это плохо. Но нет сил пошевелиться, встать на ноги… Да и зачем? Какой смысл? Я все равно не могу выбраться из этой ледяной могилы… Если бы еще раз появились наверху темные стеклянные стекла очков. Теперь бы я не промахнулся… Темные стекла очков… Где, когда я их видел? Нет, не на Риттере… Другом, очень похожем человеке. Постепенно всплыло полузабытое воспоминание…
…Было весеннее утро. Играл оркестр. Он шел за нами неотступно, переливаясь из одного уличного репродуктора в другой.
Над прохладным, влажным асфальтом свисали флаги. Улочки были пусты. Во дворах не играли дети. Все были там, где шли танки, гремел водоворот демонстрации. Мы с Ниной тоже торопились туда. Мы безбожно опаздывали и теперь пробирались по переулкам к улице Горького. Во всем был виноват мой закадычный друг Данька Сазонов. Мы договорились встретиться утром у площади Восстания и вместе идти на сборный пункт нашего института. Мы прождали Даньку больше часа. Он так и не пришел.
Проклиная Даньку, обходя проходными дворами кордоны милиции, мы пробираемся к центру. Еще* может быть, удастся перехватить колонну института где-нибудь между площадью Маяковского и зданием Моссовета.
Впереди очередной заслон. Мы сворачиваем во двор, пробираемся между покосившимися сараями, перелезаем через кирпичную стену брандмауэра и оказываемся на соседней улице* Здесь опять тихо, прохладно и по-праздничному чисто.
— Жалкий и недостойный человек… — бормочет Нина, стряхивая кирпичную пыль со светлой юбки. Это она о Даньке.
— Может быть, что-нибудь случилось, — пытаюсь защитить друга.
— Безусловно. Внезапно заболел коклюшем. Ну, пусть он только попадется мне сегодня!
— Брось. Наверное, ему достали пропуск на трибуну.
— Ну вот. Ты всегда его оправдываешь.
Это верно. Я очень любил отца Даньки — стройного человека со строгим пробором в седых коротких волосах, в пенсне на тонкой переносице. Он был похож на кабинетного ученого, но на петлицах его гимнастерки краснели ромбы, а над клапаном левого кармана — два ордена Красного Знамени. С Данькой мы учились еще в школе. Сазонов-старший часто приходил к нам на сборы в буденовке, длинной кавалерийской шинели с разрезом до поясницы. Раскрыв рты мы слушали его рассказы о Котовском, с которым вместе он воевал в гражданскую.
Потом, когда мы уже учились в институте, он уехал в длительную командировку. Под страшным секретом Данька сказал мне, что отец в Испании. В те дни у каждого из нас на стене висела карта Пиренейского полуострова. Как мы завидовали тогда человеку, сражавшемуся под Уэской! Мы боялись, что нас минует война.
Однажды Данька не пришел в институт. Телефон у него дома не отвечал. Поздно вечером он сам отыскал меня в общежитии. Всю ночь мы просидели без сна на моей койке. Накануне из Испании пришло известие о гибели комдива Сазонова. Там он почему-то носил сербскую фамилию — генерал Грошич.
Я не могу сердиться на Даньку. Пусть стоит на трибунах. Зато он не идет сейчас рядом с Ниной по этому пустынному переулку, не держит ее за руку, не слышит этой праздничной тишины, которую только подчеркивает далекий оркестр. Я крепче сжимаю пальцы Нины, она отвечает на мое пожатие. Мы идем по осененному алыми флагами узкому переулку и вдруг…
Это как удар по голове. Мы замираем. На длинном флагштоке, свесившись едва ли не до середины мостовой, улицу перегораживает огромный чужой стяг. Темно-красное кровавое поле, белый круг в середине, и в нем распластавшийся паучий крест.