Искатель. 1965. Выпуск №1
Шрифт:
Ну, опыт у нас у всех есть по Тюмени. Вообще монтажники подобрались что надо. А февраль. Самый жестокий месяц. Воет и воет ветер. Преград у него никаких нет. Летит он по полуострову. День летит, ночь летит. Попадается одинокая юрта чабана — рванет непрочную дверцу — и дальше. Дом — так дом потреплет, стекла окон выгибаются. Ляжешь спать после смены, а мышцы все еще сопротивляются ветру.
Вставали в потемках. Натянешь фуфайку и сидишь на койке. За окном свищет. Выходить не хочется. Идешь наклонно, папироска в пригоршне. Недалеко от общежития до вышки, а идешь, как двадцать километров.
В
Ад на земле, а что наверху? Поднимался я на эту вахту по шаткой лестнице и радовался, по-ребячьи просто радовался. Такую махину соорудили, как ракета. Каждый шов мне знакомый, и от этого вышка еще роднее. Со стороны вся в лампочках, что новогодняя елка. И такое состояние: вроде нам и не одиноко в пустыне. Вышка — как живое существо. Ну, понимаете, наша, родная.
Лезу дальше. Чем выше, тем сильнее чувствуешь, как она раскачивается. Но это привычно.
Снял рукавицу — глаза протереть, да покачнулся. Схватился за поручень ладонью, так кожа с пятерни и осталась на металле — мороз прихватил. Добрался до верха, прилег на полати. Тьма кругом, даже звезды качаются. Хороша сменка, ничего себе!
Вижу, внизу машина подъехала. В белый круг света от фар к бригадиру секретарь комсомола вошел. Флаг на вышку привез, догадался я. Попрыгал на полатях, руками помахал, рукавицей щеки потер. Как наждаком провел. Фонарем снизу сигнал подают: подъем верха начинают. Ну, теперь держись. Сверху все маленькие, бегают, суетятся.
«…иппов», — доносится с ветром. Мою фамилию орут. Зря легкие песком набивают.
«…чай», — не подкачай, наверное.
Приладил электрод — и пошло.
Рраз… рраз. Электрод касается металла. Искры, как живые, летят по ветру. Шов сразу остывает. Три «ноги» уже приварил. Глянул вниз, а там что-то неладное творится, тракторы в разные стороны расползаются, канаты натягивают.
Что-то не то.
Бледная полоска на востоке появилась. Торчат колючки в песке. Вышка, кажется, при свете до земли клонится. Ночью лучше — только телом чувствуешь да по звездам.
«…лезай», — орут с земли. «Слезай» или «Не слезай»? Флаг еще ведь надо укрепить. А ребята машут, на землю показывают.
И тут я увидел. Полоска на востоке пропала. С моря пошел гул. Как танки идут. Сразу детство в Воронеже вспомнилось. Ураган идет. Зимой они часто бывают. Вижу, уже к поселку катятся три этажа. Нижний — черный, повыше — бурый, а самый верхний — светло-желтый.
Так внутри все и оборвалось. Вышка-то еще не закреплена наглухо. Растяжки на тракторах.
«Выдержи, выдержи…», — стучит в голове. А сам я, по совести сказать, растерялся. Нет, не то чтобы растерялся, а просто забыл про себя.
Бывает такое. Гляжу на волны, двинуться не могу. А уж крыши летят с поселка, по глухим ударам чувствую. Спустился я было на три ступеньки вниз, а потом подумал: с лестницы он меня сорвет быстрее. Лягу на полати, упрусь ногами и руками. Пронесет, может.
Первый шквал прошел. А второй не минул. Затрещала моя вышка. Наклонилась, а тут еще ей в спину поддал новый шквал. Чувствую, лечу по воздуху, а страха нет.
Вспомнился учитель мой. Маленький, коротконогий, а как по фермам лазил, что акробат.
«Ты, — говорит, — Сань, примерься глазом. Рассчитай, а тогда хоть по воздуху лети, если знаешь, что нога твоя все равно найдет опору».
Вскочил я с полатей. Знаю, вышка уже в наклонном положении, на какое-то мгновение застыла. Я схватился за провислый канат с подветренной стороны, обвил его сапогами и — вжик. Пятьдесят метров летел к земле. И только вдарился о песок, как затрещало все наверху и почти рядом рухнула груда металла.
Чудом спасся. И заплакал. Жалко стало. Двадцать два дня работали… А потом вижу — бегут ко мне. Злость взяла. «Посмотрим еще, кто кого!»
Через пятнадцать дней все-таки флаг закрепил я на новой вышке, вот тогда я и сплясал на полатях.
Зверобой — длинноногое такое растение. С маленькими золотистыми цветочками. Мать всегда мне кладет в чемодан пучок травы, поломанной по суставам. «Завари, сынок, в дальних краях. От сердца помогает», — приговаривает.
Она и сама, старая, не знает, правда ли помогает.
Вот и сейчас лежит у меня в чемодане зверобой. Везу на Мангышлак.
Бежать от ребят не след.
< image l:href="#"/>Гилберт Кит ЧЕСТЕРТОН
ПРОКЛЯТАЯ КНИГА [1]
Профессор Опеншоу всегда шумно выходил из себя, когда кто-нибудь называл его спиритуалистом или верующим в спиритуализм. Это, однако, не исчерпывало его запаса взрывчатых веществ, ибо он выходил из себя также и в том случае, если кто-нибудь называл его неверующим в спиритуализм. Он гордился тем, что всю свою жизнь посвятил исследованию метафизических феноменов, и тем, что никогда не высказал ни одного намека по поводу того, действительно ли он считает их метафизическими или только феноменальными.
1
Рассказ был напечатан в журнале «Вокруг света» № 6 за 1937 год.
Больше всего на свете профессор любил сидеть в кругу правоверных спиритуалистов и рассказывать — с уничтожающими описаниями, — как он разоблачал медиума за медиумом, раскрывал обман за обманом. Он действительно становился человеком с большими детективными способностями и интуицией, как только устремлял взгляд на объект, а он всегда устремлял взгляд на медиума, как на в высшей степени подозрительный объект.
Профессор Опеншоу — худощавый человек с львиной гривой неопределенного цвета и гипнотическими голубыми глазами — стоял, беседуя с патером Брауном, своим другом, на пороге отеля, где они провели прошлую ночь и где только что позавтракали. Профессор довольно поздно возвратился после одного из своих крупных экспериментов, как всегда, раздраженный. И сейчас он все еще мысленно переживал войну, которую постоянно вел один, да к тому же против обеих сторон.