Искатель. 1965. Выпуск №6
Шрифт:
Вот когда Андрей мне рассказывал, как учился играть на скрипке. И когда Пустошный сказал про чернослив: «Юнге оставь, он любит», — и когда я услышал, как отвечает «Вымпел — три». Да мало ли всего? Ведь это со мной было, этого у меня не отнять!
«И не вернуть?» — испугался я, глядя в глаза командира.
Сквозь пот, застилавший глаза, увидел стрелки часов. Они показывали уже тридцать пять минут второго.
— Разрешите идти? — спросил я. Но почему, почему капитан-лейтенант так волнуется из-за фашиста? Потому, что придется доказывать Прайсу? —
— Понимаете, юнга Савенков, — сказал командир, — война флотов, современная война флотов такова, что за всю кампанию можно не увидеть противника в лицо. Представляете, что может значить пленный в таких условиях? Особенно офицер. Это базы, стоянки, фарватеры… Если тот бросился с оружием на вас или на вашего товарища, его следовало обезоружить.
Ничего-то я не понимал. Я понимал, конечно, но понимал все только о себе…
— Можете идти, — сказал командир.
По трапу вверх, по трапу вниз. Десять шагов от рубки до кубрика. И весь океан за кормой…
Спишет…
Я постоял около люка. Было как-то пусто.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Во-оздух! — донеслось с палубы.
И тотчас залился тревожный звонок. Меня словно вынесло наверх. Не глядя по сторонам, занял место подносчика у носового орудия, где мне положено было быть по боевому расписанию. Откинув крышку ящика, подал заряжающему чуть маслянистый, матово блеснувший снаряд.
Я слышал над головой надрывное гудение самолетов. Они, по моим предположениям, были уже близко. Наши орудия могли бы их достать. Но я не глядел по сторонам; слышал — клацнул затвор. Схватил второй снаряд, чтоб, не мешкая, передать заряжающему.
Команды «Огонь!» не последовало…
Даже снаряд в руках. Я видел, как движется по латунной гильзе отсвет солнца — это качает катер, и я качаюсь вместе с ним. Я чувствовал — все замерли у орудия. Но мне нельзя было оглядеться. После команды «Огонь!» не будет и мгновенья свободного, и я не собирался отвлекаться.
Ну, самолеты. Ну, фашистские. И что? Невидаль! Вот собьем если — посмотрю. С удовольствием.
Моторы в вышине ныли, взвывали, замолкали и снова принимались выть. Порой так тонко, что их рев казался визгом.
Не выдержал — покосился в сторону.
Совершенно неожиданно увидел задранное кверху улыбающееся лицо Кравченко. Весь расчет смотрел в небо. Тогда я тоже глянул туда.
Ощупью положил снаряд обратно в ящик. Медленно разогнулся.
В небе кружилось самолетов сорок. Не меньше. Я сразу узнал тупокрылые «юнкерсы». Потом наши истребители. И «мессершмитты». Фашисты, видно, хотели прорваться к базе. Не удалось. Тогда они решили закусить нами. Но и тут наши истребители стали у них на пути.
Наших самолетов было очень много. Я еще никогда не видел столько сразу. Они, словно молнии, пробивались сквозь заграждение «мессершмиттов». Лихими разворотами, «свечками» уходили из-под обстрела, рвались к надрывно
Вот почему молчали наши пушки.
Я попытался охватить сразу всю картину боя. Но перед глазами — одна мельтешня. И все время одно: наши истребители преследовали фашистов. Самолеты бросались в пике, взмывали у самой воды, делали мертвые петли, иммельманы, бочки, перекидывались на крыло, шли на боевой разворот. Да как! Такого я не видел даже на воздушных парадах в Тушино. А мы с отцом не пропускали ни одного. Место занимали на щукинском пляже. Купаться можно, и аэродром как на ладони…
Наш и фашист, два истребителя, пошли навстречу друг другу.
Это было почти над нами. Оба сделали боевой разворот — и лоб в лоб. Их моторы заглушили рев всего боя. Я схватился за рукав Кравченко. Это я потом понял — за Кравченко.
Самолеты мчались, мчались, мчались… Не отвернуть уже!
— Ну! — словно простонал Кравченко.
Струсил фашист, отвернул.
А наш прямо в брюхо ему, в желтое брюхо всадил длиннющую очередь.
Дернулся «мессершмитт», запрокинулся — и в море.
Я дергал Кравченко за рукав. Командир орудия посмотрел на меня, отцепил мою руку от своего рукава.
— Крепок парень!
Я понял — Кравченко про пилота нашего сказал.
Вдали от нас, в море, поднялись белые фонтаны воды.
— Бомбы сбрасывают. Чтобы удирать легче было, — сказал Кравченко и рассмеялся.
За тремя «юнкерсами» тянулся дымный след. Теперь мне стало ясно — удирают фашисты, во всю прыть удирают.
Катер догнал волну, зарылся в нее носом. Из якорных клюзов, клокоча, вырвалась вода, потекла по палубе. Шипела пена.
Ветер дул нам в корму. Он вырвал из-за воротника ленточки моей бескозырки. Они запрыгали у меня перед глазами. Я вспомнил: в суматохе забыл надеть каску, и теперь мне будет от боцмана на орехи. А то и сам командир может влепить наряд вне очереди.
Но мысль мелькнула и пропала.
Передо мной было море в белых барашках пены на волнах.
В одних местах барашки очень яркие, в других — потемнее. Там на воде лежали тени от облаков.
А впереди, прямо по курсу…
Земля!
Мы заметили ее давно, задолго до того, как на нас попробовали налететь фашистские самолеты. Но тогда мы находились в кубрике. Мы притиснулись к иллюминаторам и видели землю далеко по сторонам. Появляться на палубе нам запретили. И мы понимали этот запрет. Наш корабль военный, а не прогулочный катер. Но все равно нам всем очень хотелось увидеть землю не в стороне, а прямо перед собой, не через иллюминатор, а так, чтобы ветер в лицо, ветер, который донес бы до нас запахи нашей земли.
Я мечтал, чтобы командир вызвал меня за чем-нибудь. Но он не вызывал. Попробовал сам выдумать причину появления на мостике — не выходило. И Пустошный находился в кубрике вместе с нами, хотя он-то уж, конечно, мог стоять на мостике. А теперь он рядом со мной, тихо так, словно земля — мираж, и он боялся спугнуть его своим дыханием…