Искатель. 1971. Выпуск №6
Шрифт:
— У вас идеалистическое мироощущение, — сказал я нравоучительно.
— Да как там ни называйте, — усмехнулся Иконников, — а для меня это так…
— И змеи тоже счастье? — спросил я ехидно.
— А что змеи? Змеи — это прекрасное творение природы, грациозное, смелое, полезное. И незаслуженно оклеветанное человеком — из слабости и страха.
— Н-да? — неуверенно бормотнул я.
— Им даже разряд придумали оскорбительный — «гады». Это же надо — гады? — сказал он с недоумением.
— Но они же и есть гады, — сказал я, — жалятся ведь, проклятые.
Он
— Тогда давайте запретим автомобили. Людей ведь давят, «проклятые», — передразнил он меня.
— Ну, это не сравнение, — не согласился я.
— Почему? Вполне правомерное сравнение, — твердо сказал он. — Количество пострадавших от змеиных укусов по отношению к исцеленным их ядом гораздо меньше числа автомобильных жертв. Вот взгляните…
Иконников отдернул со стены занавеску, и зрелище я увидел кошмарное. Только теперь я понял, откуда идет все время беспокоивший меня шорох и еле слышное шипение — стена за занавеской сплошь состояла из змеиных клеток.
— Взгляните, какие красавицы, — сказал Иконников, — это королевская кобра…
Змея подняла расплющенную морду с черными обводами вокруг мертвых пуговиц-глаз и посмотрела на нас сонно, прожорливо-тупо.
— А это южноамериканская змея фер-де-ланс.
Этот гад был похож на модные, лет пятнадцать назад коричневые плетеные брючные ремни, только изо рта все время вылетал и мгновенно исчезал в пасти, будто ощупывал дорогу, раздвоенный, как рыбная вилка, язычок.
— Ее укус поражает человека, как выстрел в висок… — продолжал Иконников. — А это египетская кобра. Я ее называю «Нюся», старая моя приятельница…
— Почему?
— Укусила она меня как-то случаем…
— И что?
— Как видите, отходили. Это зеленая мамба, очень полезная животина. Это австралийская тигровая змея. Никак я ее не приручу. Вот если она цапнет, то все, пиши пропало. А это мой любимец — крайт голубой…
Полутораметровое полено, серое, с еле заметным голубым отливом, как сгнивший ольховый ствол, валялось в клетке. Набрести на такого в лесу — обязательно наступишь. От этой мысли у меня прошел холодок по спине.
— Вот наши среднеазиатские обитатели — гюрзы и эфы, а это — коралловый аспид…
Ничего омерзительнее этого аспида в жизни я не видел. Бледно-розовый, с коричневыми и золотыми разводами, гладкий, он свернулся пожарной кишкой, подняв над этим противным клубком заостренную синюю головку с невыносимо красными злобными глазами, тускло мерцавшими, как сигнал жуткой опасности, безжалостными, ледяными, спокойными. Змея была мне противна, но я не мог оторвать от нее взгляда, а она смотрела на меня, будто звала: иди сюда, иди…
Я тряхнул головой, чтобы сбросить это наваждение, и увидел в последней клетке несколько ежей и большую рогатую жабу, и обрадовался им, будто где-то на полпути через Сахару встретил живого человека. Ежи суетливо топотали лапками, бегали по клетке, как по карусельному кругу, а жаба, добродушная, безобидная, старая, сидела в середине и дремала.
— Не понравились, я вижу, вам мои питомцы? — спросил с насмешкой Иконников.
— А что же в них
Иконников засмеялся:
— Эх, люди, люди, как же закоснели вы в своих предрассудках. А то, что ядом этих гадов лечат от лихорадки, оспы, проказы, артритов, ишиаса, радикулита, эпилепсии, ревматизма, — это как?
— Так если я от гриппа сульфадимезином лечусь, мне что — формальдегид любить, что ли?
Он махнул рукой:
— Не в этом дело. Просто отношение к змеям характеризует общую человеческую тенденцию слагать на других ответственность за свой страх, невежество, беспомощность…
— Ну, не такие уж они плохие, люди-то. Нет смысла обобщать. Я хоть вас и моложе, но плохих людей повидал достаточно, и то…
— Что «и то…»? Мол, лучше к людям относитесь? Так вы служитель закона, вам и полагается быть бесстрастным. Хотя бесстрастие закона — одни пустые словеса.
— Это почему?
— Потому что закон претендует на роль высшей правды. А такой общей высшей правды, приемлемой для всех людей, не существует. У каждого человека свои интересы, своя правда…
— Закон является высшей правдой общества и охраняет солидарные интересы большинства людей.
— А! Большинство, меньшинство — это категории не нравственности, а арифметики…
— Но здесь арифметика неизбежно переходит в мораль…
— А что такое мораль? Мы же с вами говорили про высшую правду. Она не может меняться, как прогноз погоды, а каждое общество порождает свою мораль. И доведенная до каждого отдельного члена общества, эта мораль всякий раз деформируется. Так было, так и будет.
— Отчего же у вас такой пессимизм?
— Потому что я точно знаю, что общество нуждается в негодяях. Не будь их, не возникла бы разность нравственных потенциалов, не появился бы ток общественной морали. И мораль отсчитывают не от высот добродетели, а от глубин негодяйства! Это как абсолютный нуль — минус 273…
Я перебил его:
— Абсолютный нуль — это новорожденный младенец, не обладающий ни пороками, ни добродетелями. Общество и мораль формируют из этой психобиологической конструкции человека…
— Правильно! Если взять вашу систему отсчета, он идет после этого вниз, выступая чистым потребителем и целиком завися — всей жизнью своей — от воли и морали общества. А оно прививает ему потребности, и у вылупившегося человечка появляется своя правда, и он сразу же вступает в постепенно нарастающий конфликт с обществом…
— А почему обязательно в конфликт? — разозлился я.
— Потому что природой заложена в человеке потребность побеждать — почитайте у Дарвина про естественный отбор. И мудрые люди — попы, кострами и плахой два тысячелетия вбивавшие людям свой высший закон, декретировали для людей существование негодяйства, отыскав первого в мире козла отпущения.
— Это кого же? — поинтересовался я.
— Каина.
Иконников свернул себе новую самокрутку, прикурил, а я смотрел на его бледное, морщинистое лицо, красную бороду колом, расширенные, во весь глаз, зрачки и думал, что, наверное, так выглядели упорствующие еретики.