Искатель. 1971. Выпуск №6
Шрифт:
Зародов спросил:
— Стас, ты серьезно?
— Абсолютно.
— Может быть, тебе подослать кого-то из ребят?
— Ни в коем случае. До свидания, — и положил трубку.
Иконников внимательно, спокойно рассматривал меня, пока я говорил по телефону. Совершенно невозмутимый вид был у него, будто я и не о нем вовсе говорю. Только уголок рта слегка дергался.
— Слушайте, а вы боитесь, что я вас убью? — спросил он задумчиво.
— Ну, на это у вас еще кишка тонка! — засмеялся я. —
— Нет, я вас не считаю недоумком. Просто мы с вами очень разные люди.
— Совсем разные, — согласился я. — Я бы даже сказал, что мы с вами ничего общего не имеем.
— А вот это неправильно, — усмехнулся он. — Все люди между собой чем-то связаны, что-то имеют общее. Просто мы все разбиты на группы, разные по своим задачам и формам взаимодействия. Как, например, кулачный бой и выступление симфонического оркестра.
— Может быть, — сказал я безразлично. — Молока хотите?
— Хочу, — сказал он оживленно. — Я почему-то всегда есть хочу.
Я достал из буфета два стакана, налил молока и разломил батон пополам.
— Угощайтесь.
— Спасибо. Вот видите, как все в мире повторяется — сегодня мы преломили хлеб, а завтра… — Иконников тяжело вздохнул.
— Никакой символики в этом я не усматриваю. Просто я устал, и мне лень вставать за ножом.
— В том и дело, — угрюмо пробормотал он. — История лепилась не по символам, а, наоборот, прецеденты черпались в ней.
Я прожевал хлеб и ответил:
— Для оценки исторических прецедентов существует здравый смысл…
— Оставьте! — махнул он рукой. — Здравый смысл почти никогда не бывает разумен, потому что в нем безнадежно перемешалась аккумулированная мудрость мира с ходячими предрассудками и копеечными суевериями…
— Между прочим, по материалам дела я мог бы вас давно арестовать. А не делаю этого, исходя из здравого смысла.
— Это был бы произвол. Этимология самого слова подразумевает не разум, но волю. А воля без разума никогда не приведет к истине. Да вы и так достаточно наворотили ошибок…
Я допил молоко, откинулся на стуле, взглянул ему в лицо, неестественно бледное, злое, источенное каким-то тайным страданием. В красной его бороде застряли крошки хлеба, и из-за крошек этих он не был похож на проповедующего апостола, а сильно смахивал на ярыгу.
— Ну что же, — сказал я, — ошибки имеют свое положительное значение.
— Позвольте полюбопытствовать — какое?
— Я ищу истину. И представление о ней у меня начинается со здравого смысла и становится все достовернее по мере того, как я освобождаюсь от ошибок.
— Это слишком длинный и кружный путь.
Я пожал плечами:
— У меня нет другого.
Иконников побарабанил задумчиво пальцами по столу,
— Да, наверное, так и есть. Никто не может дать другим больше, чем имеет сам, — и вдруг безо всякого перехода добавил: — Что-то жизнь утомила меня сверх меры…
Я промолчал. Иконников уперся кулаками в бороду, с интересом взглянул мне в лицо, будто впервые увидел:
— А вам не приходило в голову, что вы стали сейчас моим самым заклятым врагом?
— Нет, не приходило, — сказал я осторожно.
— Неужели вы не понимаете, что вы покушаетесь на мое единственное достояние — незапятнанное имя? И если я не защищу себя, то стану окончательным банкротом?
Наклонившись к нему через стол, я сказал отчетливо:
— Вы так уважительно относитесь к себе, что несколько заигрались. Смею вас уверить, что Московский уголовный розыск не ставил себе первоочередной задачей скомпрометировать вас. Я ищу скрипку «Страдивари», и если к ее похищению вы не имеете отношения, то вашему незапятнанному имени ничего не грозит.
Он посидел молча, быстро раскатывая на столе шарики из хлебного мякиша, судорожно вздохнул.
— А впрочем, не имеет это все никакого значения. Я почему-то ужасно устал от людской глупости и пошлости…
Я сочувственно покачал головой:
— Недовольство всем на свете у вас компенсируется полным довольством собой.
Он провел ладонью по лицу и сказал совсем не сердито, а как-то даже мягко, снисходительно:
— Вы еще совсем мальчик. Вы еще не знаете приступов болезни «тэдиум витэ».
— Не знаю, — согласился я. — А что это такое?
— Отвращение к жизни. И лекарств против этой болезни нет…
Даже странно, до чего бережно относятся к себе жестокие и черствые люди — ласково, нежно, как чутко слушают они пульс души своей. Может быть, потому же трусливые люди любят пугать других?
Иконников потер лицо длинными, расплющенными пальцами и сказал устало:
— Эх, как бы я хотел начать жить сначала! Но ведь и это было бы бесполезно.
— Почему? Все могло бы случиться по-другому…
— Нет, — сердито затряс он головой. — Мне часто кажется, будто я уже жил однажды, и все это когда-то происходило, только декорации менялись, а весь сюжет и все конфликты — все это было со мной когда-то…
Он помолчал, затем медленно, задумчиво проговорил:
— Я читал в древних книгах, будто никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему тогда вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все…