Искатель. 1974. Выпуск №6
Шрифт:
На набережной маршировал отряд всеобуча, старательно топал по разбитому булыжнику. На плечах у обучающихся были древние берданы.
Ветер гонял по мостовой грязные листья, перекатывал клубки ссохшихся веток и трепал полотнища лозунгов. Величавые слова революции были написаны неровными буквами на грубом выцветшем кумаче.
Из века, не знавшего счастья и света, рождался век надежд. И, как всякие роды, рождение будущего было трудным.
Вячеслав Рудольфович, прибывший поездом с Украины, прихрамывая и опираясь на палку, вышел на вокзальную площадь.
День отходил. Под мостами, в подворотнях и тупиках копились сумерки. В мягком
Опускающееся солнце напоминало о неумолимом беге времени. Оно текло как река, и не было силы, чтобы задержать его.
Вячеслав Рудольфович жалел время. Каждый исчезающий день — это отходящий, невозвратимый уже кусочек человеческой жизни, которая лишь детям кажется бесконечной. Сейчас на вокзальной площади его не покидало подсознательное ощущение, что вместе с истекающим днем уходит что-то, им лично не сделанное. Что он обязан был успеть больше выполнить, свершить для революции. Вот для этих людей, которые грудились на грязной вокзальной площади. Ради них он отдаст все силы, служит великой идее, которая должна досыта накормить вон того белоголового мальчика, прильнувшего к исхудалой матери. Дать кров старику в драном армяке и лаптях, роющемуся плоскими от вековечной работы руками в тощей котомке. Принести счастье и любовь испуганной девушке в юбке, сшитой из солдатской шинели.
Вячеслав Рудольфович жалел их расстроенным, чутко понимающим сердцем и ощущал вину перед ними.
«Жизнь ничего не дарует без тяжких трудов и волнений», — писал Гораций.
Философам было хорошо — они могли витать в облаках, думать о счастье и справедливости на сытый желудок и сочувствовать бездомным, укладываясь в теплую постель.
Коммунист Менжинский ходил по земле. По огню, по смерти, страданиям, пожарищам и горю. Единственное, чем он мог оправдывать себя перед самим собой, — тем, что вместе со всеми делит это горе, беду, бесконечные трудные дороги, голод и холод, равной меркой отрезает огромную опасность.
— В центр так в центр, — равнодушно сказал извозчик. — Нам хоть на тот свет, лишь бы заплачено было… До «Метрополя», извиняйте, три сотни, господин-товарищ…
Он настороженно смотрел в лицо Менжинского, пока тот не отсчитал деньги.
— Вперед теперь плату берем… Потому как веры промеж людей не стало… Но, сердешная, навались!.. Но!.. Овса давно не пробовала лошаденка. Эх, времена, мать их за левую ногу… Да трогай же, пропащая!
Надсадно тарахтели по булыжнику колеса. Обшарпанная пролетка дребезжала всеми частями. Расслабленно опустив руки, Вячеслав Рудольфович отдыхал и думал, зачем его срочно вызвали в Москву. Вспоминал кипящий котел Украины. Бешеную, без сна и отдыха, работу особоуполномоченного с правом смещения, ареста и предания суду ревтрибунала всех, не подчиняющихся его распоряжениям.
Чрезвычайными полномочиями распоряжаться было далеко не просто там, где перемешались немцы, Центральная рада, банды атаманов Ангела и Зеленого, анархисты, петлюровская директория, кулачье, подстреливающее из-за углов комиссаров и комитетчиков, деникинская разведка, дезертиры, лазареты с сыпняком, шайки уголовников, беженцы, сотни тысяч отчаявшихся людей.
А в прифронтовой полосе надо было наводить строжайший порядок, организовать оборону узлов железных дорог в районе Конотопа, Сум и Воронежа, распутывать заговоры, бороться с бандитизмом, раскрывать подпольные белогвардейские организации.
Сил все-таки не хватило, Киев пришлось временно оставить.
Извозчик повернулся к молчаливому седоку.
— Деникин, сказывают, по два пуда крупчатки на едока отвалит, как в Москву придет… Не слыхал, случаем, господин-товарищ?.. Я считаю, что брешут. Где теперь столько крупчатки возьмешь? Будь хоть ты три раза генерал с эполетами, крупчатки сейчас все равно не добыть… Может, хоть аржаного по два пуда выдадит.
— Не выдадит, папаша.
— Это почему же? Аржаной еще есть.
— До Москвы Деникин не доберется.
— А сказывают, будто уже близко подошел. Агромадная, говорят, армия… Значит, к «Метрополю» вам… Богато там раньше купцы гуляли. А сейчас, швейцар мне жаловался, только всего, что суп из пшенки и тот по карточкам… Их, времена-моменты!
Извозчик подстегнул лошадь и замолчал, видно решив, что и так не в меру разговорился.
Кабинет председателя ВЧК был скромен и прост. Письменный стол с аккуратно разложенными бумагами, телефоны и жесткое кресло, книги, несколько простых стульев.
Дзержинский поднялся навстречу.
— Наконец-то прибыли, Вячеслав Рудольфович! Как дела на Украине?
— Тяжело, Феликс Эдмундович. Обстановка очень сложная.
— Знаю… Здесь тоже не легче. Прорыв Мамонтова под Воронежем пока ликвидировать не удается. После взятия Орла Деникин непосредственно угрожает Туле и Москве… Вы не удивлены, что я обратился в Центральный Комитет с просьбой направить вас на работу в Особый отдел ВЧК?
— Не удивлен, Феликс Эдмундович, — ответил Менжинский, снял пенсне и потер длинными пальцами покрасневшую переносицу. — Теперь вообще перестают удивляться. А коммунисты тем более. Для члена партии любое поручение ЦК является законом. Ни один большевик, по моему мнению, не может отказаться от работы в Чека…
— Иного ответа от вас не ожидал, — глуховатым голосом ответил Дзержинский.
У председателя ВЧК были запавшие щеки, тени под усталыми глазами, исчерканный морщинами лоб. Феликс Эдмундович работал, как всегда это бывало, самозабвенно, не щадя себя, на износ. Вячеслав Рудольфович вдруг подумал, что революция бешено изнашивает профессиональных работников, но передышки сейчас себе никто не может позволить.
— Вам даются особые полномочия. Вы вводитесь в состав Президиума ВЧК. Задание серьезное. Нужно налаживать работу Особого отдела, изживать трагические ошибки Военконтроля. По близорукости, если не сказать большего, Троцкого аппарат Военконтроля оказался зараженным шпионами. После падения Казани и Симбирска большинство сотрудников Военконтроля перешло на сторону белых и выдало коммунистов. Наши разведчики, направленные летом прошлого года через Южный фронт на Украину, все были взяты контрразведкой и расстреляны. Теперь мы знаем, что их тоже выдал Военконтроль. ЦК слил аппараты Военконтроля и фронтовых Чека в Особый отдел. Перестройка закончена, теперь нужно налаживать и активизировать работу…
— Понятно, Феликс Эдмундович, — ответил Менжинский.
Серо-зеленые глаза Дзержинского вдруг приметно дрогнули и утратили деловое выражение.
— Давно мы с вами не виделись, Вячеслав Рудольфович. Помните Париж?
Менжинский подтверждающе кивнул.
Он хорошо помнил давнее лето одиннадцатого года, когда познакомился с Феликсом Эдмундовичем, возвратившись в Париж из школы «отзовистов» в Болонье. Сбитый с толку крикливыми лозунгами, Вячеслав Рудольфович согласился было читать там лекции, но, к счастью для себя, довольно быстро сообразил, в какое болото его затягивают.