Искатель. 1975. Выпуск №2
Шрифт:
Лежали тихо, не шевелясь. Антон по давнему совету Гришуни берег глаза, притулился поудобнее, зажмурился.
Гришуня не сводил взгляда с пологого склона распадка, метрах в двухстах от сидьбы. Кругом было уже темновато, но в прогале меж деревьями, в распадке, еще четко различались ветви кустов и редкая трава на каменистом склоне. А когда там появился милиционер, Гришуня даже не удивился точности своего расчета. Он только мельком взглянул в сторону, не перепутал ли он карабин Антоши ненароком со своим. И, убедившись, что у
Выстрел в сидьбе был оглушающ, и вскрик Антона как бы потонул в нем.
Потом Гришуня кинулся к лазу, но ошеломленный Антон опередил его, выскользнул раньше. Не сговариваясь, они побежали к распадку, обогнули его начало и почти кубарем спустились в русло пересохшего ручья. Тут Антон остановился как вкопанный, увидев тело инспектора:
— Ты Шухова убил…
— Медведя я целил! — воскликнул Гришуня. — Медведя! Он шагах в десяти у сидьбы был. — Какой медведь?
— У сидьбы… — И, будто только тут поняв происшедшее, Гришуня крикнул в голос: — Конец мне! — И, хватая Антона за руки: — Не видел я его, сам знаешь. Разве я… Антошенька, друг, погиб я теперь!
— Может, жив… а, Гришуня? Может, жив? — Антон поглядел на тело в милицейской шинели попристальнее. — Под лопатку ударил. Вон след.
— Давай, давай посмотрим.
Попятившись, Антон натолкнулся на Гришуню:
— Не шевелится.
Подталкивая Комолова, Гришуня приблизился к распростертому милиционеру с погонами старшего лейтенанта.
— Мертвый… — словно эхо, повторил Антон.
— Убьют меня теперь… Расстреляют. Пропала жизнь. Расстреляют!
Комолов обернулся и поглядел в глаза друга: «Его, Гришуню, расстреляют… Расстреляют… Вот его — друга, брата? Но разве он хотел убивать? Разве Гришуня, его друг, убийца?»
Антон перевел взгляд на тело. Оно выглядело отчужденным, как камень.
А Гришуня сел на склон распадка, и мотался из стороны в сторону, и мычал, хватался за голову. Он не боялся переиграть. Ведь были случайности на охоте, и почему бы Антону не поверить ему?
— Никто тебя не расстреляет. И судить не будут. И никто не узнает, что стрелял ты. — Сладкий восторг овладел Антоном. Он, он спасет своего друга. Непременно спасет! Он возьмет вину на себя. Ему нет восемнадцати. Его будут судить, но не осудят так, как осудили бы Гришуню.
— Брось, — бормотал словно в отчаянии Гришуня. — Брось, Антон!
— Я спасу тебя, Гришуня! Слышишь? Я все возьму на себя! Я… Я!
Глава восьмая
Семен очнулся.
Он задыхался под навалившейся на него какой-то грубой тяжестью. Он был скован и не мог шевельнуться. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо, терзали спину, Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком.
Никогда не испытанная в жизни глухая тишь заткнула уши, а тело было сдавлено, оглушено. Тогда до Семена дошло — он под
Дикость этой мысли была ошеломляюща. Он хотел вскочить, поднатужился. Ему почудилось, будто груз наваленной сверху земли поддался. Но тут же удушье перехватило глотку, замолотило ударами крови в голове. Он опять дернулся, судорожно, отчаянно.
Напрасно…
Багровые круги поплыли перед глазами Семена. С каждым мгновением они светлели, словно раскалявшееся железо, заискрились. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг.
«Рывком — нет. Не выйдет. Не скину, задохнусь. Медленным, медленным усили-ем… Спиной… Грудью… Плечами… Все-ем ту-ло-ви-щем.» — И, подчиняясь команде своих мыслей, инспектор напрягся всем телом, почуял: едва приподнял тяжесть земли, взваленной на него.
Он уже мог чуть-чуть подтянуть к груди руки, придавленные к телу. Какая-то толика воздуха почувствовалась в могиле. И это слово, сверкнувшее в сознании, словно бич, подхлестнуло его силы.
Тогда он рывком, отталкиваясь руками, сбросил тяжесть со спины. Сел.
Но оставался слеп от сверкающих радужных кругов перед взором. Он дышал.
Стих звон в голове. Семен услышал переливчатое журчание ручья.
«Где я… Почему…» — Он не спрашивал себя, он как бы утверждался в реальности. Потряс головой, выдохнул:
— Жив… Живой.
Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый край ямы — могилы. И первым его желанием было сесть на этот твердый край. Он поднялся легко и удивился. Сел на жесткий каменистый край. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. Движение это подсказал какой-то инстинкт. И потому, что пистолет оказался в кобуре, он почувствовал, что действительно жив, что он видит тьму ночи, слышит ручей, и вылез из ямы, которая могла стать его могилой.
«Карабин… Он, наверное, в яме, — подумал Семен, но лезть обратно, опускаться в яму тотчас ему очень не хотелось. — Подожду. Отдышусь. Потом».
И он вспомнил и тупой удар в спину, словно били хоккейной клюшкой со всего маха, звук выстрела, и как он сползал вниз по крутому склону распадка…
Дальше память отказывалась идти. Она крутилась на месте, точно собака, потерявшая след. Память услужливо рисовала очертания темных камней на склоне, змеистые светлые корни растений и кустов.
Память подсовывала воспоминания об ощущениях. Семен припомнил, как голова его откинулась назад и казалась наполненной свинцовой дробью и как у него достало сил перевалить ее вбок и вперед, и он упал лицом на каменную осыпь.
Дальше была тьма, не такая, полная простора темнота, в которой есть влажность, лепетанье воды и запах земли, а пустая тьма — и все.
Семену подумалось, будто ему трудно поднять лицо вверх. Но оказалось — легко. А звезд не было. Он встревожился. Однако сообразил: наверное, небо затянуто тучами или туманом.