Искатель. 1975. Выпуск №3
Шрифт:
Бобби был уже не очень молодым человеком. Правильнее будет сказать — совсем не молодым. У него были мягкие, спокойные манеры университетского профессора, чуть насмешливые глаза человека, привыкшего чувствовать себя умнее, образованнее и тоньше собеседника. Да и декорации помогали Бобби. На стенах кабинета висели «Портрет старика» Рембрандта, «Святой Иероним в кардинальском убранстве» Эль-Греко и «Инфанта Мария-Тереза» Веласкеса.
— Есть ли у вас любимые художники?
— Их много, мистер Леман.
— Разумеется. Я и не предполагал, что их будет один или два. Лично я люблю мастеров разных времен и эпох, если это мастера настоящие. Но пополняю коллекцию главным образом полотнами импрессионистов и художников эпохи
— Я собираю работы своих друзей. Если же говорить о пристрастиях, то назову, пожалуй, Иеронима Босха, Феофана Грека, Гойю и Врубеля.
— Ясно. Тогда при чем же здесь спокойный и рассудочный Дюрер?
— Дюрера можно воспринимать и иначе.
— Конечно. Но большинство все же воспринимает его именно так. Я понимаю, о чем вы пишете и за что ратуете. Альбом Дюрера был взят во Львове, попал к Герингу, от него к Гитлеру, а затем оказался у меня. Помню я и другое: еще 5 января 1943 года правительства СССР, США, Великобритании и пятнадцать других правительств антигитлеровской коалиции приняли и распространили специальную декларацию, в которой за явили о своей готовности сделать все от них зависящее, чтобы прекратить грабежи на территориях, оккупированных фашистами. Я знаю об этой декларации. Разрешите, процитирую несколько слов из нее: «Это положение сохраняет силу независимо от того, имела ли эта передача или соглашение форму открытого грабежа или разбоя, или же была прикрыта законной формой, построенной даже на добровольном характере такого соглашения или передачи». Как видите, я сам обострил разговор. Получается, что Дюрера нельзя было вывозить из Львова ни под каким предлогом, а я не имел права его покупать, так как покупал ворованное. Это вы хотите сказать?
— Да, это, хотя я, вероятно, употребил бы другие слова.
— Разрешите мне продолжить мысль. И сегодня, когда в отношениях между нашими странами наметился поворот к лучшему, когда русские и американцы вместе осваивают космос, мне, частному лицу, тоже следовало бы внести лепту в установление атмосферы доверия… Все это так: но я считаю, что полнейшая откровенность — единственная основа для взаимопонимания…
Странно, мы беседуем с мистером Леманом почти час, но у меня нет ощущения, что я говорю с живым человеком. Он так и остался для меня «голосом в телефонной трубке».
Мы стоим с Леманом у автопортрета Альбрехта Дюрера. Того самого, гордости львовского собрания.
— Собирать картины начал мой отец, — говорит Бобби. — Очень давно. Еще перед первой мировой войной. И успешно конкурировал с другими любителями искусства — Морганом, Меллоном, Клеем, Фриксом. У отца был отличный вкус, но он все же пользовался услугами искусствоведов-посредников. Я предпочитаю полагаться только на себя. Сам оцениваю вещь, сам проверяю ее подлинность. И пока у меня нет оснований не доверять себе. Нам принесли кофе. Вы ведь его любите… Мне сказали, что пьете его даже по вечерам.
Сам Бобби лишь ради вежливости отпил глоток. Но кофе был отменный — смесь «арабики» и «харари».
— Нравится?
— Да, спасибо.
— Вы коммунист?
— Конечно.
— Почему вы сказали «конечно»? Разве у вас все коммунисты?
— Все ли у нас члены Коммунистической партии? Нет, не все. Но и мой дед, и мой отец были членами партии. Я с четырнадцати лет в комсомоле, с двадцати двух — в партии.
— Да, времена бегут, — элегически произнес Бобби. — Вот и появились коммунисты от деда и прадеда. С этим приходится считаться. Диалектика. К месту ли я употребил это слово? Но я, если хотите, всегда был и останусь приверженцем священности принципа неприкосновенности частной собственности. Частная собственность гарантирует все — свободу, право чувствовать себя суверенным человеком, возможность создавать Аполлона Бельведерского или же писать автопортрет, который мы с вами сейчас так внимательно рассматриваем. Чтобы на писать такой
— Видимо, вы, мистер Леман, уже размышляли над этической стороной дела. Я сужу по тому, какое количество фактов вам известно и как последовательно вы их организовали.
— Да что же тут скрывать? — спросил старый Бобби. — Конечно, я об этом думал. И вот к какому выводу пришел: межгосударственные отношения остаются межгосударственными. Пусть себе их и решают правительства. Я целиком и полностью за советско-американскую дружбу. Но я, сколько бы ни старался, не могу стать коммунистом. И не желаю считать, что свободное предпринимательство худшая основа для прогресса общества.
— Но существуют нравственные критерии, которые разделяют в равной мере и финансисты, и коммунисты.
— Тогда я скажу яснее, — поднял на меня некогда стальные, а теперь уже бесцветные глаза Бобби. — Я признаю право наследников князей Любомирских изъять альбом Дюрера, коль скоро во Львове всем заправлять стали коммунисты. Я считаю, что был вправе купить альбом у Андрея Любомирского.
— Я хотел бы задать вам вопрос, мистер Леман. Следовательно, в данном случае для вас, как для человека, исповедующего веру в неприкосновенность частной собственности, решающим является воля Любомирских?
— Именно так.
— Короче говоря, распоряжаться альбомом на полных правах мог бы только сам князь Любомирский, если бы он внезапно воскрес?
— Безусловно. И в нашем с вами споре его мнение было бы решающим.
Вот тут-то и пришла пора сыграть козырным тузом. Я вынул из кармана специально переведенное для этого случая на английский язык завещание князя Генрика Любомирского, того самого, который передал рисунки Дюрера в библиотеку Оссолинских. Составлено оно было в 1823 году и утверждено в Вене императором Австро-Венгрии. Вот что в нем было написано:
«Его сиятельство Генрик Любомирский, владелец Пшеворска, желает передать Библиотеке Оссолинских для общего пользования принадлежащие науке и искусству собрания и предметы… Вещи, которые были в Библиотеку внесены, должны составлять с нею единое целое, их никто не должен трогать, переносить с места на место, отрывать друг от друга или разделять, они должны оставаться в ней на вечные времена».
Я показал мистеру Леману и изданные в 1857 году «Статуты» заведения Оссолинских. Там было точно оговорено, что «в случае каких-либо изменений вся ответственность за целость и дальнейшую судьбу Библиотеки ложится на плечи сорока мужей города Львова…».