Искатель. 1976. Выпуск №2
Шрифт:
Испуганно смотрел я в зал, а рука сама водила смычок, а может быть, это смычок водил за собой мою руку. И во всем зале не было ни одного знакомого лица, пока вдруг я не увидел, что кто-то с галерки мне машет рукой, я вгляделся получше и рассмотрел, что это Шарапов, и он говорил мне так же беззвучно, как я играл, но все равно мне было все понятно: «Играй, играй спокойно, ты умеешь играть…» Я поверил ему, и в тот же миг безмолвие раскололось, скрипка обрела звук, ее сильный ясный голос взметнулся вверх, насыщенный, полный страсти… От страха я открыл глаза и проснулся.
Я лежал под одеялом, свернувшись в клубок, и думал о прихотливых сплетениях судьбы: мне снится страдивариевская скрипка, которая в какой-то момент моей жизни стала для меня всего дороже на свете; инструмент, который я всегда не любил, с которым у меня до сих пор связано немеркнуще острое воспоминание моего голодного военного детства.
…В нашей квартире жил человек — доцент по классу ударных инструментов. В школе военных дирижеров. Фамилия его была Малашев, и не любил я его всем своим маленьким прямолинейным детским сердцем. Не любил за все — за самодовольное брюхо, которое он важно проносил через коридор по утрам из своей комнаты в уборную, за галстуки «бабочка», мягкий берет и равнодушную брезгливость, с которой он относился ко мне. Малашев давал на дому уроки музыки, почему-то на скрипке, и каждый день к нему приходили аккуратные мальчики со скрипками в аккуратных блестящих футлярах, похожих на дохлых сомов. В этих футлярах был специальный карманчик, где лежал завернутый в пергамент завтрак — это я знал точно.
Их было много, этих ребят. Я уже их всех позабыл. И все они были с разными футлярами — коричневыми, черными, серыми. Но во всех футлярах были завтраки — хлеб с колбасой, с кусочком вареного мяса, с повидлом, с американским смальцем или с маргарином. И меня это ужасно удивляло: если есть какая-то еда, то зачем ее держать впрок, когда можно съесть сразу?
Я поджидал их на лестнице, сидя в пустом оконном проеме, выходившем на черный ход. Было там темно и тихо, и изредка лишь гулко хлопали двери в верхних этажах. Черт, я почему-то всегда мерз тогда. Я дул на пальцы, пока они не отогревались, а потом засовывал их под мышки. Есть очень хотелось. И я думал, что ребята, которые не съедают свой завтрак сразу, а подолгу носят с собой, могут спокойно отдать его. Мне. Я уж не стал бы его носить с собой. Лет тридцать прошло, а я никак не могу забыть то постоянно щемящее чувство голода.
Ребята не хотели отдавать свой завтрак просто так. Одни плакали, пока я, щелкая никелированными замками, доставал их завернутые в бумагу завтраки, а из других карманчиков футляра высыпалась тьма интересных и нужных вещей — канифоль, струны, колки, битки для игры в расшибалочку, оловянные солдатики, перышки. Но я ничего не брал, кроме завтраков, потому что очень хотел есть.
Другие дрались. Но я хотел есть и дрался злее, добывая завернутый в пергамент завтрак. Я повадился ходить на эту охоту, когда у матери в трамвае украли из сумки все продуктовые карточки и мать в истерике кричала: «Умрем мы с тобой с голоду!» А я хотел есть и умирать не хотел, потому что жизнь, кроме голода и холода, была мне очень интересна.
Потом Малашев поймал меня на лестнице за ухо и привел в милицию. По дороге, когда я начинал скулить и вырываться, он очень ловко и больно покручивал ухо. А я уныло думал, что так же ловко и быстро подкручивает он колки скрипок, настраивая их перед уроком. И еще я страшно боялся, что он оторвет мне ухо, и, как только я приду домой, мать обязательно спросит: «Где твое ухо?»
За барьером в милиции сидел старший лейтенант, молодой еще парень с красно-кровяным рубцом поперек всего лица. Шрам разрубал как топором наискосок лоб, бровь — пополам, щеку и, рванув губу, уходил к подбородку, и казалось из-за этого шрама, обведенного с обеих сторон темным пунктиром не очень давно снятых швов, что он все время зло и криво усмехается. А он, наверное, не усмехался, потому что был он весь от усталости сизый. Мне было боязно смотреть на него, когда он, дослушав хриплый речитатив Малашева, спросил:
— Ну и что делать теперь?
— Это вы у меня спрашиваете? — запузырился Малашев. И начал, начал! Ух, как долго он говорил! Но я почему-то не чувствовал раскаяния, стыда или страха, и, когда милиционер повернулся ко мне, я сказал:
— Я очень хотел есть…
Дежурный невесело ухмыльнулся, еще сильнее скривился его разорванный рот, и сказал только:
— Эх ты, шкет, голова — два уха… Все сейчас есть хотят. — Потом сказал Малашеву: — Вы, гражданин, идите себе домой спокойненько. Мы тут разберемся с этим делом досконально.
Малашев еще сказал разные слова о бандитствующих элементах в трудный период, переживаемый страной, громко высморкался в большой шелковый платок и гордо понес брюхо на выход. Дежурный задумчиво смотрел ему в спину, словно хотел получше рассмотреть и запомнить малашевский затылок — в три складки, розовый, с бобровой сединой, — с таким затылком воротник на пальто был не нужен. Я растер пальцами горящее ухо, потом сказал:
— Гад проклятый. Крыса тыловая.
Лейтенант повернул ко мне свой устрашающий шрам, спросил устало:
— Безобразничаешь? — И, не дождавшись ответа, снова спросил: — Отец где?
— Нет отца.
— Убили?
— Нету, и все! — мотнул я головой. — Пока нету, он пропал без вести.
Он смотрел на меня грустно и сказал так, что я не понял, жалеет он меня или стыдит:
— Эх вы, безотцовщина… Господи, сколько же вас ныне…
И мне почему-то стало совестно. Еще он расспрашивал, где работает мать, как мы живем. Потом написал протокол и дал мне подписать и, сразу посуровев, сказал:
— Если еще раз попадешься с чем-нибудь таким — поедешь в детскую исправительную колонию. Марш!
— Ага, — сказал я. — До свиданья.
У дверей он меня окликнул:
— Ну-ка вернись…
Я испугался, что он передумал и не станет дожидаться следующего раза, а прямо сейчас отправит меня в колонию. Но он вынул из железного ящика около стола пайку черного хлеба и кусок рафинада, голубого и крепкого, как гранит. На сахаре были крошки табака, и он почему-то пах снегом. Он завернул это добро в газету, сунул мне в руки и громко крикнул:
— Ну-ка выметайся отсюда, чтобы духу твоего здесь не было!..
И больше никогда в жизни я его не видел…
Сон, как надувной понтон, поднял из глубин памяти это воспоминание, и, повернувшись на спину, подтянув до подбородка одеяло, я рассматривал на потолке тонкие змеистые трещины, похожие на картографическое изображение реки Оби в устье, и раздумывал о том, случайно ли пришло это воспоминание, или, может быть, если идти по его ответвлениям, как по поворотам изломанной трещины, можно будет в перепутье черных черточек устья найти какое-то русло, выходящее в океан дел и делишек, который образует мою сегодняшнюю жизнь.