Искатель. 1976. Выпуск №2
Шрифт:
— То есть как? — растерявшись, спросил я.
— А вот так! В науке всегда происходила борьба не только с неведомым, но и главным образом с учеными дураками, обскурантами и демагогами, устроившими себе из храма науки сытную кормушку. Однако с железной необходимостью, в неизбежной диалектике познания, их всех рано или поздно вышвыривали оттуда, истина торжествовала, потому что остановить процесс научного узнавания мира невозможно. И на каждом следующем этапе постижения научной истины вся эта история повторялась. К сожалению, отец,
— А что, по-вашему, ему надлежало сделать? — спросил я.
— Скромно заявить об ошибочности своих представлений и остаться на кафедре, чтобы готовить, воспитывать смену ученых, которые через несколько лет должны были прийти и, конечно, пришли на смену дуракам и неучам. Отец был выдающийся ученый и смог бы подготовить сотни прекрасных специалистов, и тогда пользы от его беспринципности было бы много больше, чем от его стойкой научной принципиальности.
— Я далек от аналогий, но Джордано Бруно всегда был мне ближе, чем отрекшийся Галилей.
— Вот, вот, вы сами же и ответили: Джордано Бруно сожгли, как говорится, в расцвете творческих сил, а отрекшийся от своей конкретной истины Галилей открыл потом четыре спутника Юпитера и доказал вращение Венеры вокруг Солнца.
— Может быть. Но я все же думаю, что при такой позиции воспитанные вашим отцом прекрасные специалисты по первому мельчайшему поводу предали бы его.
— Ах, оставьте вы эти прекраснодушные разговоры! Наука вечна, и тот, кто ей служит, не может опираться на сиюминутные категории — это красиво, а это стыдно! Работать надо! Работать и поменьше разговаривать!
— Но ведь вы же исходили из этих самых категорий, когда давали оценку действиям Лыжина во время вашего конфликта?
— Нет! Не из этих! Мне Лыжин был дороже, чем какая-то шизофреничка! Но наука и работа мне еще дороже Лыжина! И я не мог допустить, чтобы вместо серьезных исследований он фокусничал с какими-то непроверенными препаратами…
— На этот непроверенный препарат была дана санкция фармкомитета, — быстро вставил я.
— Может быть, я уже не помню деталей, но он злоупотребил дозами, не проверив анамнеза.
— Вы забыли не только детали, Александр Николаевич. Вы забыли и существо — смерть больной наступила вне связи с лечением ее новым препаратом.
— Я этого не забыл. Но мое заявление было не против персонально Лыжина, а против недопустимого легкомыслия в пользовании новыми фармакологическими средствами. И в этом я усматривал тогда свой принципиальный долг ученого. А уж толковать мои принципы как угодно — это дело совести Лыжина.
— Да, да, — кивнул я. — Простите, Александр Николаевич, а как же было с принципиальными учеными долгами, когда вы заняли место Лыжина на кафедре?
Панафидин выпрямился в кресле, сердито задвигал верхней губой, у него даже очки запотели от ярости:
— Слушайте, почтеннейший, вы формулируйте свои выражения точнее. На кафедре я занял не место Лыжина, а свое собственное, поскольку ученый совет счел меня более достойным. Да и жизнь показала правильность их выбора. Кто Лыжин и кто я?
— Это верно, — согласился я сразу. — Кто Лыжин и кто вы… Кстати, в начале разговора я обещал вам сообщить свои полузнания о Лыжине.
— Я вижу, что у вас о нем не полузнания, у вас сверхзнания — сто три процента информации.
— К сожалению, это не так. Но я знаю, что он тоже занимается синтезом метапроптизола.
— Да-а? Не может быть, — как-то картонно, ненатурально удивился Панафидин, и было видно, что он хорошо знает, чем занимается Лыжин. — Как говорится, бог в помощь…
— А вас не интересует, чего достиг на этом поприще Лыжин?
— Ну, если бы он достиг чего-нибудь серьезного, нам бы это было известно, — сдержанно сказал Панафидин. — Но Лыжин вряд ли мог получить сколько-нибудь серьезные результаты, он ведь перешел на абсолютную кустарщину…
— Вы полагаете свои исследования более результативными? — спросил я.
— Безусловно. В ближайшее время мы смонтируем установку и проведем заключительную серию экспериментов. Я уверен, что нам удастся сейчас синтезировать препарат.
— Это очень хорошо, — сказал я, сделал маленькую паузу и закончил: — С вашей прекрасной научной базой можно будет дать очень глубокое теоретическое обоснование характера полученного Лыжиным метапроптизола.
— Не понял, — тихо сказал Панафидин, и кровь отхлынула от его лица.
— По-моему, я выражаюсь достаточно ясно. Лыжин получил метапроптизол.
— Нет… Нет. Невероятно, — пробормотал Панафидин. — Невероятно, этого просто не может быть… Но он не подавал заявки на авторское свидетельство… Комитет по изобретениям не утвердит работу Лыжина… Препарат должен пройти испытания… Он не мог обеспечить необходимую степень чистоты вещества… У него нет и не может быть санкции фармкомитета… Это еще не вещество…
Он разговаривал сам с собой, не замечая меня.
— Не обманывайте себя, профессор, — сказал я. — Лыжин получил метапроптизол без вашей лаборатории. Он шел просто совсем иным путем. Ту же идею он решил проще и эффективнее…
— Вы не компетентны судить о таких вещах! — вдруг сорвался на крик Панафидин. — Что вы вообще в этом понимаете!
Я пожал плечами:
— Да, в этом я ничего не понимаю. Поэтому я пришел к вам.
— Сообщить о приоритете Лыжина? — зло вскинулся Панафидин.
— Конечно, нет. Вы же не Комитет по изобретениям. А пришел я к вам для того, чтобы напомнить ваши же слова об ответственности ученого перед наукой. И перед людьми, которым эта наука служит…