Искатель. 1978. Выпуск №2
Шрифт:
Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше, и напоролся бы я с разбега на острые осколки.
Быстро одевшись, я сбегал к умывальнику, ополоснул лицо, погляделся в зеркало и уже без спешки вышел на высокое крыльцо заставы.
Дед и Волька встали, увидев меня. Такого я еще никогда не удостаивался, и мне приходилось выбирать: краснеть от неловкости или принимать церемонию с юмором.
— Спасибо
Она смотрела на меня, и в ее взгляде я не видел ни испуга, ни вины, только любопытство. Словно был я игрушкой, которую ей не терпелось выпотрошить, чтобы узнать, что там внутри.
— Ладно, мы с ней сами разберемся, — сказал я, вспомнив пощечину.
Эти мои слова словно бы освободили деда от несвойственной ему скованности. Он затоптался на месте, стуча протезом и подталкивая Вольку.
— Чертова девка! — то ли восхищаясь, те ли возмущаясь, заговорил он. — Тринадцатый год ведь, почти невеста. В мое время таким приданое готовили, а эта — чистый мальчишка…
Волька вдруг вырвалась и убежала, а дед, словно того и дожидался, уцепил меня за рукав, усадил на скамью.
— Послушай-ка, а я ведь знаю, где бумаги-то колхозные.
Я оглянулся, чтобы, не дай бог, начальник или старшина не услышали.
— В колодце надо искать. Он тогда во дворе был, где правление колхоза находилось. В последний день прятали, не оставалось ночи, чтобы зарыть незаметно. Опять же воск. Зачем воском-то заливали, смекаешь? Чтоб не промокло, значит…
— В земле тоже может промокнуть, — сказал я больше машинально, чем из интереса. Что-то перевернулось во мне за это время, и не было уж того нетерпения во что бы то ни стало найти образец почерка Анны Романько. Кто бы ни написал записку, теперь это не имело значения. А тень, которая в случае огласки ляжет на Татьяну, так тенью и останется.
Даже если выяснится, что записку писала не Анна, что это докатившаяся до нас фашистская провокация. Люди есть люди, иные и экспертизе не поверят…
— Семен Иванович, — сказал я, — пусть этим Волька займется, она найдет…
— Она-то найдет. Нырнет в колодец — и поминай как звали.
— Тогда Тане скажите, учительнице. Они ж собирают все об истории поселка. А мне некогда, честное слово. Хоронить будем Ивана-то, сами знаете, сколько хлопот.
— Как не знать, — быстро согласился дед и задумался, как все старые люди, когда речь заходит о вечном покое. — Меня-то не забудьте позвать.
— Всех позовем…
Меня опять заносило. Конечно, я знал, что предстоит захоронение останков Ивана Курылева, но не имел представления, какую роль во всей этой процедуре отведут мне. Я говорил уверенно, наверное, потому, что не мог изображать незнайку сразу после того, как пережил (все-таки пережил) гордое чувство исключительности, когда меня встречали стоя.
— Некогда мне, Семен Иванович, честное слово. — Я поднялся, и дед тоже вскочил, торопливо начал жать мне руку.
— Заходи, если что, в любой час заходи, мы с Волькой всегда будем рады…
Он еще что-то говорил мне вслед, а я уже шел, почти бежал к спасительному крыльцу, радуясь такому ко мне отношению и не зная, куда деваться от непривычных похвал.
Но дел у меня в тот час не было никаких. Как воробей, которого спугнули с облюбованного места, я, послонявшись по заставе, снова вернулся в беседку, сел на скамью и стал смотреть на море, вновь и вновь вспоминая Волькин восторженный взгляд и дедовы торопливые слова, «Странно человек устроен, — размышлял я, почему-то сразу кинувшись в обобщения. — Жаждет похвал, а сам убегает от них, а потом снова ждет, когда похвалят. Словно он всю жизнь ребенок, которого надо гладить по головке». И еще я подумал о роли похвалы в воспитании, по-новому оценил любимую фразу бабушки: «Не похвалишь — не поедешь». А поскольку похвала — та же благодарность, то мысли мои тотчас и перекинулись на нее, словно я уже сверхсрочник и стал прапорщиком и обязан думать, как пронять нашего брата.
— Костя?!
Голос был таким, что я его вначале и не расслышал. Да и никто на заставе, кроме двух-трех приятелей, не называл меня по имени. В армии, как известно, у человека остается только фамилия. С прибавлением воинского звания.
— К-костя! — Теперь в голосе звучали уже настойчивость и обида.
Оглянувшись, я увидел Таню, стоявшую у входа в беседку. В белом платье и белых, никогда мною не виденных туфельках, она была как фея из праздничного сна.
— Доброе утро.
— Д-да какое же утро?!
— Это там день, — я кивнул в сторону поселка, — а у нас еще подъема не было.
— Ну вы и сони!
Она засмеялась тихо, смущенно. И до меня вдруг дошло, что она имеет в виду не всех пограничников, а меня одного. А раз так, то, стало быть, она давно тут и знает, что я завалился спать еще с вечера, и ждет, когда соизволю проснуться. Теплая волна признательности окатила меня. Захотелось сказать что-нибудь особенное, чтобы и она тоже поняла, что ничего я не забыл, а только подрастерялся после проклятой записки. Но вместо этого выпалил банальную фразу:
— Солдат спит, а служба идет.
Она замолчала, посмотрела на море, на небо и снова на меня.
— Вот вы к-какой, ок-казывается, смелый!
— Да разве я смелый!..
Но человеку, видать, свойственно стремиться к соответствию с мнением о нем. Холодея от собственной решимости, я добавил:
— Был бы я смелый, еще в прошлом году поцеловал бы вас.
— Да?! — деланно изумилась она. И лукаво сощурилась и задрожала губами, собираясь сказать еще что-то. А я ждал, думая, что если теперь не обидится, то возьму и поцелую, не обращая внимания, что окна заставы все нараспашку и что оттуда, из глубины, может, смотрит начальник. Но тут рядом послышался радостный возглас: