Искатель. 1981. Выпуск №5

Борис ПАРМУЗИН — Последние пятна ржавчины 2

Владимир ЩЕРБАКОВ — Голубая комната 40

Борис РУДЕНКО — Цена искупления 50

Димитр ПЕЕВ — Аберацио иктус 62

№ 125

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ГОД ИЗДАНИЯ

Борис ПАРМУЗИН

ПОСЛЕДНИЕ ПЯТНА

Повесть

ЧУЖОЙ ПРАЗДНИК

К

упол мечети отливал чистым золотом. Сверкал надменно и строго над шумной разноликой толпой, над богатыми халатами купцов и серым тряпьем дервишей. Потоки людей торопливо стекались к мечети из соседних улиц и переулков.

Васильев невольно обратил внимание на худое, темное от солнца и пыли лицо дервиша. Островерхая шапка сползала ему на выцветшие брови и порой прикрывала сверкающие, обезумевшие глаза. Дервиш то и дело поправлял шапку дрожащими пальцами. Другая рука сжимала отполированный посох, этот верный спутник в странствиях, единственный защитник от злых псов.

Дервиш был старый, худой, с трудом держался на ногах, однако с фанатичным, совершенно необъяснимым упорством пробивался к воротам мечети.

Васильев позавидовал этому упорству, стремлению достигнуть своей цели, даже пожертвовать остатками последних сил, а может, последним дыханием.

Кто-то вежливо тронул за локоть Васильева. Даже не тронул, а прикоснулся. Васильев обернулся и увидел смущенное лицо полицейского с обязательной улыбкой. На ломаном английском языке гот объяснил, что европейцу здесь стоять небезопасно.

Стукнув ладонью себя по груди, полицейский добавил, что в случае чего даже он, сильный и крепкий, ничем помочь не сможет,

Васильев поблагодарил внимательного стража порядка. В этом городе он часто видел сонных, неповоротливых полицейских, которые не желали ввязываться в житейские конфликты. Даже те полицейские чиновники, с которыми ему приходилось иметь дело как эмигранту, не очень-то обращали внимание на чужих людей, непонятных, разных, хлынувших от Советов в их страну.

— Что сегодня за праздник? — спросил Васильев у полицейского.

Тот произнес длинное, непонятное название. Наверное, имя очередного святого.

В этом городе мечетей и европейских особняков, широких проспектов и кривых переулков, ресторанов с английской и французской кухней, темных харчевен с острой сытной едой всегда много праздников. А что, собственно, ему до этих чужих праздников? Люди молятся, плачут, царапают грязные, потные лица, рвут волосы. Что ему до них, если он сам забыл свои христианские праздники. Забыл, когда осенял себя крестным знамением. Кажется, в последний раз где-то в песках Туркмении, когда стало ясно, что не выбраться его потрепанному отряду из ловушки. Ни воды, ни хлеба. Пограничники (а сколько их было: раз-два и обчелся!) перекрыли им путь в чужую страну.

Тогда Васильев торопливо перекрестился и прошептал первые строки молитвы. Все, что знал.

Проводник, хитрый, верткий парень, вывел отряд. Он содрал и с офицера, и с его подчиненных все: часы, обручальные кольца, деньги. Такой не будет рвать волосы перед сверкающей мечетью.

Васильев послушался совета полицейского. Закрутит вдруг толпа… Да и не только. Вот такому дервишу, пусть обессиленному, со сверкающими глазами, не понравится “кяфир”, чужеземец. Задушит. Руки трясутся, костлявые… Из последних сил будет вершить свой правый суд.

На улице, где начинались красивые особняки, а над ними поднимался отель с экзотическим названием, было много любопытных европейцев. Некоторые пытались запечатлеть чужой праздник на пленку, однако фотографировали с опаской, оглядываясь по сторонам: не любят мусульмане объективов. — Геннадий Арсентьевич!

Васильев увидел старого, обрюзгшего полковника Кочнева, картежника, беспробудного пьяницу. Й сейчас от него разило водкой.

Когда-то Васильев вытягивался перед полковником, как говорится, в струнку. Но отошло то время. Нет знаков различия, нет армии. В разговорах эмигранты щеголяют старыми званиями, тешат себя, как малые дети в затянувшейся игре, уже без охоты, без прежней горячки: господин полковник, князь, граф…

— А-а… Добрый день, — равнодушно ответил Васильев. — Любуемся?

Он нарочно не назвал Кочнева господином полковником. Какой, к черту, господин! Весь в долгах. Скоро бить будут картами по пунцовой, бугристой морде за шулерство. А ему даже и не застрелиться. Все спустил, до именного оружия.

Кочнев не обратил или сделал вид, что не обратил внимания на пренебрежительный тон бывшего поручика.

— Не то слово, батенька.

Подражает дурацким генералам: батенька вы мой.

— Не то… Какая вера! А мы подорвали свою. И вы, вероятно, уже без креста щеголяете.

Он еще смеет о кресте говорить! За карточным столом содрали золотой, фамильный крест с этой толстой, красной шеи.

Васильев промолчал. А полковник, вероятно вспомнив о той крупной, шумной игре, тоже поспешил переменить тему разговора.

— Непонятная, загадочная Азия!

Нахватался слов… Любая чужая страна непонятна, А они, и Кочнев и Васильев, не знали даже своего народа Круто обошелся с ними народ. Ну хорошо, у этого пьяницы был высокий чин, дом в Питере, имение, но с ним-то, поручиком Васильевым?.. Его за что вышвырнули с родной земли? Ни кола, ни двора. Ни именитой фамилии. Из Васильевки он, из деревни, где с этой простой фамилией жили и он, сын сельского учителя, и сапожник, и местный дурачок Андрюха. За что?

Лучше не будоражить прошлое. Такая муть поднимается с донышка, не разглядишь. За то, что в нем родители души не чаяли и вбивали с детства в голову: способный, в люди выйдешь. Он выбирался с трудом. Учился в кадетском со знатными сынками. Выбьешься… Третью звездочку нацепили, когда некоторые его ровесники величались уже господами майорами.

А он “выбивался”, показывал свою преданность царю и отечеству, хлестал подчиненных по щекам. А с каким ожесточением он поливал красноармейцев свинцом! Отшвырнув неуклюжего солдата от пулемета, он не лег, а стремительно хлопнулся сам…