Искатель. 1983. Выпуск №3
Шрифт:
Недели две я не вылезал из библиотеки. Потом поостыл. Только что-то сладко ныло в душе моей каждый раз, как выглядывал из окна, или брал в руки подаренную книжку, или видел на улице девушку, чем-то похожую на Ануш. Прежде не верил в любовь с первого взгляда, а теперь радовался каждой возможности рассказать о случившемся со мной и даже не обижался, когда приятели посмеивались. Я словно бы ждал чего-то, все время ждал.
И дождался.
Вечер был в тот раз тихий и теплый, совсем летний. Весной, когда выпадают такие теплые вечера, что-то меняется в людях. Добреют они, что ли? А может, окончательно спадает, наконец, зимняя тоска по теплу? На улицах тогда полно людей, и никому не хочется домой. И мне тоже не хотелось
И тут я заметил, что за мной пристально наблюдает какой-то тип кавказской наружности — смуглое сухощавое лицо, небольшие усики, напряженный взгляд быстрых черных глаз. Раз он прошел мимо, посмотрел искоса. В другой раз уставился с любопытством, как на музейную достопримечательность. А потом и вовсе остановился напротив. И было в его глазах что-то особенное — изумление, даже ужас, как тогда у Ануш.
— Чего надо? — спросил я беззлобно.
— Вы… Виктор? — неожиданно спросил он.
— Допустим.
— Вас нельзя не узнать.
— Это почему же?
— Поразительно. Ануш говорила, но я не верил…
Ануш! Это было для меня как пароль.
Через пять минут я уже представлял этого человека маме:
— Сорен Алазян, геофизик, кандидат наук, знает Ануш…
А еще через четверть часа мы пили армянский коньяк ереванского розлива, привезенный Алазяном, и изливали друг другу душу как старые добрые друзья.
— Не понимают, — жаловался он на кого-то, — а многие не хотят понимать. Привыкли считать, что разделение труда, давшее такой сильный толчок общественному развитию, порождено рабством. И будто бы без рабства человек не мог додуматься до общественного единения. Откуда такое неверие в человека? Почему не допустить, что племена могли добровольно объединяться, а люди добровольно подчиняться старшим? Рабство — неизбежный этап общественного развития! — передразнил он кого-то. — А в Индии рабов вообще никогда не было, только домашние слуги. И многие народы миновали стадию так называемого классического рабства…
Я слушал, глупо улыбаясь, и ничего не понимал. Но не перебивал.
— Рабство привело не к разделению труда, а к его разобщению и развращению. Захваченные в рабство люди делали у купившего их рабовладельца чаще всего то же, что и на свободе, только из-под палки. Недаром во время войн сохраняли жизнь ремесленникам. Рабство создавало безумную концентрацию средств в одних руках. И эти средства обращались, как правило, на разрушение, а не на созидание, на содержание захватнического войска. Если что и сооружалось, то лишь помпезное, вроде пирамид — этих памятников человеческой глупости…
— Пирамиды величественны, — возразил я.
— Вот, вот, мы еще несем в себе эту заразу рабства. Нелепое считаем величественным, как и хотели того рабовладельцы-фараоны. А зачем они, пирамиды? Зачем такая безумная трата человеческого труда?
— Но ведь красиво…
— Да?! — воскликнул он прямо-таки с восточной страстью. — А что, если бы мы перестали строить школы и заводы, сажать леса и рыть каналы, а всем народом начали сооружать памятник величиной с Арарат? Красиво же. В честь революции, скажем. Чтоб удивить потомков…
— Выпьем за Арарат, — потянулся я к нему с рюмкой.
Мы чокнулись, и, пока он пил, я попытался ввести разговор в интересующее меня русло.
— Как там Гукас, Ануш?..
— А что? Все хорошо. Ануш-то и рассказала мне о вас. А я и без того в Москву собирался. Надо было повидаться тут кое с кем, поговорить насчет Мецамора.
— Чего? — неосторожно спросил я.
— Мецамора. Он-то как раз и доказывает: было разделение труда в дорабовладельческую эпоху.
— Кто?
— Да Мецамор же. Вы не знаете о Мецаморе?! — воскликнул он с такой энергией, что мама испуганно заглянула в мою комнату — не буянит ли. — Мецамор — это… это… — Он вскочил, заметался по комнате. — Мы ведь кем себя считаем? Цивилизованными людьми! А все, что было до нас, никакая не цивилизация, так, дикость, первобытный строй. Мы ведем свою цивилизацию от первых рабовладельческих государств и тем расписываемся: наша цивилизация — рабовладельческая. И это верно. Чем капиталистический строй отличается от рабовладельческого? По существу, ничем — то же отчуждение труда от человека, человека от труда… Но это особый разговор. Сейчас мне хочется сказать, что цивилизаций в истории человечества было немало: индийская, китайская, арийская, наконец, во многом загадочная, великая, оставившая много такого, без чего мы поныне обойтись не можем…
— Ну как же, — перебил я его, не понимая, зачем он мне все это рассказывает, — цивилизация есть цивилизация. Самолеты, например…
— И баллистические ракеты, — вставил он.
— Искусственные материалы, успехи химии…
— Отравленные реки, экологический кризис…
— Электроника! — выкрикнул я. — Атомная энергетика! Освоение космоса!..
Он оперся о стол, наклонился ко мне и прошипел угрожающе, словно я был в чем-то виноват:
— И ядерные бомбы, готовые смести, выжечь не только породившую их цивилизацию, но и вообще человечество!..
Это было уже скучно слушать. Сколько можно?! Радио об этом говорит, газеты пишут, неужели еще и за столом?..
— Неинтересно? — догадался Алазян. — Все правильно. Равнодушие и усталость — верный признак вашей чудо-цивилизации, точнее, ее заката.
— Чего вы хотите? — взмолился я.
Он долго смотрел на меня, сожалеюще смотрел, с какой-то глубокой печалью в глазах.
— Вам надо поехать в Ереван, — сказал наконец.
— Прямо сейчас? — усмехнулся я.
— Прямо сейчас. Нерешительность, бездеятельность, откладывание на завтра — это тоже признаки вашей цивилизации…
Он так и сказал «вашей», словно сам был из другой.
— …Там вы поймете, зачем я вам все это говорю.
— А зачем вы мне все это говорите?
— Вам это должно быть интересно.
— Мецамор?
— Не только, — ответил он. — Мецамор — важнейший аргумент. Это вам и Ануш скажет.
— Ануш? Она-то при чем?
— Вот тебе на! Да она же первый энтузиаст Мецамора.
Теперь это слово — Мецамор — звучало для меня как небесная музыка. Я готов был без конца его повторять, петь наконец. Теперь я хотел знать о Мецаморе все. Но Алазян вдруг начал говорить совсем о другом — о великой цивилизации, развившейся в бог весть какие давние времена на юго-востоке Европы и своей высокой культурой оказавшей огромное влияние на многие народы.
— Как они сами называли себя, никто не знает, — горячо говорил Алазян, — но сейчас мы их зовем ариями или арьями. От них остался язык. Да, наш с вами. Армянский и русский, все славянские, фригийский, фракийский, греческий, персидский, латинский, испанский, немецкий, французский, итальянский, румынский — да разве все перечислишь! — санскрит наконец, — все от того индоевропейского праязыка. Недаром индийские лингвисты, приезжающие в Москву, уверяют, что русские говорят на какой-то из форм санскрита. Ни более ни менее. А можно сказать и наоборот: в Индии говорят на видоизмененном русском языке. И это тоже будет правильно. Но ведь язык не переселялся сам собой, его несли люди. А как они должны были идти из юго-восточной Европы в Индию? Только обтекая Черное море с юга или с востока. А на пути что? Армянское нагорье. Хоть с севера на юг иди, хоть с запада на восток — не миновать наших гор. Они на перекрестке всех переселений народов. И естественно: культура народа, жившего там, обогащалась всем лучшим. Так можно объяснить, что возник Мецамор…