Искатель. 1985. Выпуск №5

Панасенко Леонид Николаевич

— Николя так Николя, — говорю я. — А можно короче — Ник?

— Нет, — говорит. — Ник никак нельзя.

— А Николай?

— И Николай нельзя, — говорит он. — Николай — имя резервное.

— Ладно, — говорю я. — Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. — Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?

— Где точнее? — спрашивает он.

— Где-то на подводных плантациях.

— На Земле? — спрашивает он.

— На Земле.

Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.

— Тогда это не я, — заявляет

он во всеуслышание. — Наверно, Сашка, это как раз и будет Николай.

Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.

Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.

— Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.

Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.

— Дела, — заявляет он строго. — Дела — это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?

— Полон рот, — говорит лже-Миронов. — Ракету с леса снимать — раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.

— Да, — говорит Николя Криницкий, поразмыслив. — Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное — непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?

— Да не корабль, — поясняю я. — Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.

— Подожди-ка, дай сообразить, — говорит он, вдумываясь в услышанное. — Народ, Сашка, все равно придется собирать.

И поворачивается к лже-Миронову.

— Твои-то, главное, смогут?

— Вполне, — говорит лже-Миронов.

Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.

— Значит, ты со своими да мы втроем — это уже шесть, да Сашка Буров — семь, да Манины…

— А что, Маня тоже здесь? — кричу я. Сами понимаете — все-таки в одной группе учились.

— Здесь, — ухмыляется лже-Миронов. — И даже не один.

— Да Котовы, — считает между тем Николя Криницкий. — Это уже четырнадцать…

Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:

— Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?

Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:

— Вот здесь ты попал, Сашка, — говорит, — пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то друг другом обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.

— Ну когда же ты перестанешь? — обрывает его лже-Миронов. — Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.

— Устроить? — говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. — И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.

— Я пока за своими сбегаю, — говорит лже-Миронов и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагам по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот — встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.

А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как

всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей — симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех—четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы — величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.

— Что-то, — говорю, — пустовато тут у тебя.

— Новостройки, — заявляет на всю улицу Николя Криницкий. — Здесь, Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что нравится.

Я направляюсь к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.

— Вот, — говорю. — Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной стороне.

Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего чемоданчика кисть, банку с черной краской, и пишет на фанерной двери кривыми жирными буквами: «Буров». Потом он поворачивается ко мне и деловито осведомляется:

— Ты какое имя себе выбираешь?

— Не понял.

— Какое имя себе берешь? — нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. — Саша, или Шура, или Александр, или какое? Ну?

— А это обязательно?

— Конечно, обязательно, — произносит Николя Криницкий с громадной внутренней убежденностью. — А как же иначе?

И действительно — как же иначе?..

— Ладно, — говорит он. — Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не возражаешь? Главное — чтобы не возражал, я вот что тебе скажу.

Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на визитной карточке:

БУРОВ САШКА

— А отчество надо? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает, — отчество как раз необязательно. Я тебе, Сашка, вместо отчества лучше рамку нарисую.

И обводит надпись на двери неровной траурной рамкой. Петом берет свой чемоданчик и банку с краской и говорит:

— Ну, пошли дальше.

— Погоди, дай осмотреться, — говорю я.

Он ставит чемоданчик на землю и садится на него, держа краску по-прежнему в руках. Я берусь за свою фанерную визитную карточку и вхожу внутрь помещения. Внутри комнатушка. Теснота, конечно, но жить можно. Кровать, стол, окно — что мне еще надо? И сторона солнечная. Я кладу рюкзак прямо на пол из прессованного картона и возвращаюсь к своему Николя Криницкому.

— Все, — говорю, — в порядке. Пошли, куда звал.

Он поднимается, берет в свободную руку чемоданчик, и мы вместе перемещаемся в прежнем направлении до ближайшего поворота. Здесь мы сворачиваем на девяносто градусов, обходя таким образом угол моего симплекса. Подойдя к двери, ведущей в лачугу, которая примыкает к моей, Николя Крнницкий опускает чемоданчик на землю, макает кисть в банку и очень тщательно выводит на дверях: «БУРОВ». И вновь нагибается за чемоданчиком.

— Это еще зачем? — говорю я. — Мне одного дома достаточно.