Искатель. 1989. Выпуск №5
Шрифт:
Гурмин вежливо спросил, кто понуждает Ремезова засорять унитазы, и посоветовал больше так не делать. Ремезов, помолчав и представив себя с обходным листком, безнадежно добавил:
— Новенький СПИД хотите выпустить, Альберт Иванович?
Гурмин быстро и холодно взглянул на него исподлобья.
— Именно поэтому я пригласил для разговора вас, а не… Ваньку с улицы, — бросил он. — Вы — профессионал.
Ремезов молчал и тоже смотрел исподлобья.
— Та-ак, — не выдержал и. о. — Сейчас вы мне начнете про тысячелетие крещения Руси и переброску северных рек…
Через два часа Ремезов узнал, что предложение Гурмина принял однофамилец. Все разладилось в жизни, пошло наперекос. «Все, конец, — отрясал он с себя прах научной и неудавшейся семейной жизни. — Развожусь немедленно и уезжаю…» За этими мыслями и застал его однофамилец.
— Сурово глядишь, отец Авраам! Осуждаешь?
Ремезов пожал, скорее передернул плечами.
— Ну, осуждай, — вдруг согласился однофамилец и, вздохнув, перестал улыбаться. — Ты, конечно, сделал правильно… устоял перед грехом… А я, как видишь, решился пасть в твоих глазах… Хотя, честно говоря, я не ожидал, что ты так быстро сдашь оружие. И кому?! Это же бездари, Витя! — Он стал воодушевляться. — Я не отдам им свою работу. Знай, Витя, и твою не отдам. Я принимаю твой вызов. Раз ты так решил, то и я решил. Сегодняшний день будет для Гурмина началом конца. Я даю тебе слово.
Однофамилец сдержал слово.
…Они потом часто вспоминали друг друга. И у каждого за годы вырисовывался новый образ собеседника, оппонента. Тихая зависть рождает в душе антипода, недосягаемого или в праведности своей, или в греховности…
Мысли у доктора Ремезова путались.
— Так ты меня для благословения выписал? — усмехнулся он. — Да еще с доставкой «срочно»? Не будет тебе благословения. Кто я такой? В праведники не гожусь… Мне самому найти бы праведника… Я не знаю, прав ты или нет. Может, и прав. Только волосы дыбом встают от твоей правоты.
— Зато другие, — едва не зарычал Игорь Козьмич, — гарантируют благоденствие, процветание и «меры по дальнейшему…». С Марса оно легче гарантировать. Там кислотные дожди не идут. Конечно, ты, Витя, — не футуролог какой-нибудь, ты глобальней мыслишь, в модном духе. У тебя там на уме «космическая этика» или еще какая-нибудь «философия общего дела»… Именно поэтому ты сломя голову драпанул на Алтай, а я остался тут — разгребать всю эту… мать честная! Вот ты, честный такой профессионал, плюнул на все… мол, капитан корабль ни рифы ведет — ну и черт с ним и с его посудиной, бросай руль… Так вот лысенки к власти и приходят, пока все умные и честные берут тайм-аут вопросы решать: быть или не быть… Опять ты меня, Витя, в философию затащил… О чем бишь я?.. А, да — про эвакуацию. Все эвакуированное население, Витя, уместилось в трех «рафиках». От всего Лемехова осталось две с половиной старухи. Вот так. И если в этом виноваты чьи-то вирусы, то уж, во всяком случае, не наши с тобой, Витя. Ремезовых, кроме нас с тобой, осталось еще двое — и все.
Когда-то Ремезовых, родственников и однофамильцев, можно было насчитать в Лемехове никак не меньше полусотни — едва ли не половину всего честного народа, позднее — «населения».
— А кто остался-то? — спросил доктор Ремезов.
— Тетка Алевтина и Макарыч, — ответил Игорь Козьмич.
Сердце снова кольнуло и отпустило, метнулись в памяти картины детства, даже соломенным запахом сеней дохнуло вдруг из избы тетки Алевтины — и пропали…
— Все не пойму, зачем я тебе нужен? Зачем тебе эта облава?
Игорь Козьмич смотрел на Ремезова пристально и чуть исподлобья.
— На пушку тебя брал, — без ответной улыбки признался он. — Боялся, что благородного приглашения не примешь. Пока раздумывать станешь: ехать не ехать, быть или не быть, тут у нас, из нашей искры, такое полыхнет… Ты это дело начинал — кто лучше тебя соображает в этих побочных штаммах?
Ремезов знал, как ответит Игорь Козьмич, и был не в силах подавить грешное удовлетворение: вот он знает, а теперь еще и слышит это собственными ушами от директора ИКЛОН АН СССР. Но копнуть глубже — под радостью была горечь. Десять лет он был для науки персоной нон грата по собственному желанию. Какой из него теперь ученый!
— Да я уж позабыл все, — пожал он плечами.
— Опять ваньку валяешь! — живо вспылил Игорь Козьмич. — Я от тебя вопроса про стариков ждал. Как же их, несчастных, из родного угла выгнали? Жаль их, да? Правда, жилищные условия у них теперь получше: с печкой мучиться не надо, с ведрами кряхтеть, автолавку ждать… Но ведь мы-то с тобой — культурные люди, мы-то понимаем… Свой угол, свой огородик, кресты родные на бугорке… Упрашивали меня оставить — помереть, мол, хотят в родном дому. От нас с тобой зависит, когда я их повезу домой, а не так, чтобы — сразу на бугорок.
Игорь Козьмич поднялся.
— Все, — решил он, — солнце уже высоко. Тебе — два часа сна, а то жмуришься больно сладко.
Ремезов так и не использовал по назначению два часа, отпущенные на сон. Два часа он лежал поверх покрывала на спине и, изредка поглядывая на вмонтированные в телевизор часы с въедливыми зелеными огоньками цифр, заставлял себя поверить в то, что произошло с ним и с Лемеховом. Электронные огоньки назойливо предупреждали, что время, установленное начальником для отдыха, еще не истекло.
…Цифры и картинки, превращенные в стремительную компьютерную мультипликацию, казались живыми. Половина экранного поля была отведена графикам, таблицам, гистограммам, на другой вращались объемные модели вирионов, фрагментов капсид (вирусных оболочек), серпантин белковых молекул. Многогранники вирионов напоминали Ремезову летящие по орбите спутники. «Очень похоже, — заметил он. — А может, наши спутники и есть своего рода вирусы… Новый виток эволюции — планетарные вирусы… Сколько их над нами… Тысячи… Но это — только начало».
Все, что видел Ремезов, было продолжением, следствием той работы, которую начал он, аспирант Ремезов… «У тебя голова толковая, — когда-то похвалил его Стрелянов. — Катится не по инерции, как у большинства после окончания вузов, а на внутреннем сгорании». Но десять лет он прожил другим человеком — и вот снова приходилось оправдываться… «Вот сегодня и стало ясно, что я тоже сделал работу за дьявола, — говорил себе Ремезов, вспоминая слова отца атомной бомбы, Оппенгеймера. — Кто-то сказал: нет никакой научно-технической революции, есть одна гонка вооружений. Верно! Главное: высунув язык, догнать и перегнать… Отсюда и получается, что любое техническое или научное новшество у нас — вроде допинга на беговой дорожке: сиюминутное „благо“ с неминуемыми разрушительными последствиями! Пользы на день — вреда на год, пользы на десять лет — вреда на тысячу… Пропорцию устанавливает тот, кто всегда стоит за нашими спинами и ждет, когда придет пора седлать жеребца, старательно объезженного нами, людишками…»