Искатель. 1994. Выпуск №3
Шрифт:
Во время ужина, плох он был или хорош, оживление не угасало. Пока в бутылке оставалась последняя капля джипа, мы кое–как поддерживали разговор.
В камине горел огонь, и очаг французского остроумия время от времени все же вспыхивал.
Потом наступило долгое молчание, каждый, осмотревшись вокруг, попытался устроиться поудобнее, чтобы заснуть. Некоторое время спустя можно было подумать, что все спят.
Ничего не было слышно, кроме монотонного тиканья больших деревянных часов, украшавших один из углов зала.
Вдруг
— Черт возьми! — взревел полковник.
— Что это значит? — спросил я.
— Что мы проведем хорошенькую ночку, — сказал Этцель. — К тому же здесь вовсе не жарко. Вот что, Шервиль, ты как самый молодой и симпатичный пойдешь позовешь трактирщика.
— Зачем?
— Чтобы он дал нам дров. Нельзя все время есть и пить, по греться можно до бесконечности.
Я встал, подошел к двери и позвал хозяина.
По дороге заметил картину, на которую, должен сказать, не обращал до сих пор внимания. Да и сейчас бы не обратил, если бы не обстоятельства. Но когда человек тонет или умирает от скуки, он цепляется за любую соломинку.
Я поднес к ней… — ну что я за фат, чуть было не сказал «восковую свечу»!.. — свеча была, конечно, сальная.
Это был рисунок гуашью на спанском дереве. Рисунок был когда–то заключен в позолоченную рамку. Теперь это претенциозное покрытие приобрело черноватый оттенок, которым рама была обязана оседавшим на пей в течение долгих лет копоти и пыли.
На картине был изображен Святой Юбер, парящий в поднебесье. Его можно было узнать по охотничьему рогу, одной из его самых частых эмблем, и, самое главное, по склонившемуся перед ним оленю с сияющим крестом.
Святой занимал верхний угол картины, олень — левый нижний.
На заднем плане — пейзаж, на фоне которого мужчина в зеленой куртке и вельветовых панталонах, обутый в большие охотничьи гетры, спасался бегством от преследовавшего его животного. Оно в равной мере могло изображать маленького ослика или огромного зайца.
— Боже мой, господа, — сказал я, снимая картину со стены и кладя ее на стол, — разгадывать ребусы не очень веселое занятие, но все же, когда нечего делать, лучше разгадывать ребусы, чем злословить о своем ближнем.
— Не думаю, — сказал Этцель.
— Ладно! Сплетничай и старайся при этом говорить правду, а мы с полковником будем разгадывать ребус.
— Должен сказать, что я по собираюсь ничего разгадывать — разгадывайте сами.
— Приступаю: заяц или ослик, бегущий за охотником, и дата — пятое ноября тысяча семьсот восемьдесят…
— А, — сказал трактирщик, входя, — у вас в руках изображение моего деда.
— Как, — спросил Этцель, — вы внук Святого Юбера?
— Нет, я внук Жерома Палана.
— Что за Жером Палан?
— Жером Палан — это охотник, которого вы видите на пейзаже. Вот он бежит со всех ног, а за ним гонится заяц.
— До сих пор, добрый человек, мы видели зайцев, которых преследовали охотники, а теперь видим охотника, которого преследует заяц. Лучшего объяснения и желать нельзя.
— Вам, может, и нельзя. Вы — человек сговорчивый. Мне же нужно, чтобы у каждой вещи были свои резоны.
— Разумеется! Если на картине изображен дедушка нашего хозяина, то он должен знать историю своего предка.
— Тогда пусть он нам ее расскажет.
— Слышишь, приятель? Огня и историю Жерома Палана!
— Сначала я схожу за дровами.
— Очень разумно.
— Тем более что дедушкина история длинная.
— И… забавная?
— Жуткая, сударь.
— Милейший, — сказал Этцель, — это как раз то, что нам надо: дрова и история! Историю!
— Через минуту все будет готово, — сказал трактирщик.
В самом деле: он вышел, но лишь для того, чтобы тут же вернуться с охапкой дров.
— Итак, — сказал хозяин, — вы непременно хотите, чтобы я рассказал вам историю, на которую намекает наша фамильная картина?
— А вы могли бы предложить нам что–нибудь более занимательное?
Трактирщик, видимо, покопался некоторое время в своих воспоминаниях.
— Нет, — сказал он. — Ей–Богу, нет!
— Тогда рассказывайте, друг мой.
— Если когда–нибудь вы, в свою очередь, запишете или станете рассказывать эту историю, ее можно назвать
«Заяц моего дедушки».
— Уж не премину, — ответил я этому достойному человеку. — В наше время, когда мы часто больше озабочены названием, чем самим романом, этот заголовок ничуть не хуже любого другого.
Мы притихли, подобно тем, кто три тысячи лет назад дивился рассказам Энея.
— Мой дед не был богат, но занимался прибыльным ремеслом, — начал трактирщик. — По крайней мере, если верить одной пословице, оно слывет прибыльным. Он был, как это сейчас говорят, фармацевтом или, как говорили раньше, аптекарем. Раньше — это, если вам угодно знать, в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году. Он жил в небольшом городке Тэсе, в шести милях от Льежа.
— Три тысячи жителей. — вмешался Этцель. — Знакомо до боли, будто мы сами его строили. Давайте дальше.
Рассказчик продолжал:
— У его отца была та же профессия, и дедушка, единственный сын в семье, получил в наследство бойко торгующую лавочку и несколько тысяч франков, скопленных моим прадедом покупкой трав за медные гроши и их перепродажей за серебряные монеты, ибо — мне совестно, я ввел вас в заблуждение — он был не совсем аптекарем, а торговцем лекарственными травами.
Безусловно, дед мог сколотить из этих денег кругленькую сумму, которая росла бы, как снежный ком, но у него было два отвратительных порока: страсть к охоте и ученым занятиям.